Солнце в зените - Шэрон Кей Пенман

неуместных слов. Девушка вернулась в его объятия, и Ричард крепче сжал ее. В тот момент этого оказалось достаточно.

Солнце светило прямо в глаза, и Ричард прикрыл веки от яркого сияния. Он мог почувствовать, как по его спине скользнула ее рука. Анна казалась пугающе хрупкой, подумалось, как легко она ранима, даже неосознаваемая другим человеком мелочь способна задеть эту девушку. Осмысление заставило задохнуться. Ричард начал целовать поднятое к нему лицо, не сразу прикоснувшись к губам. Он ощущал владевшие Анной напряжение и неуверенность, онемелость легкого тела, находившегося в его руках. Но девушка сама раскрыла губы навстречу Ричарду, призывая целовать ее так страстно, как ему вздумается. Сопротивляться было невозможно, не существовало ни единой причины.

Какое-то время спустя он услышал, как Анна произносит его имя, тихо возражая: 'Ричард... Ричард, мне сложно перевести дыхание...Подожди, любимый...'

Девушка с радостью продолжала наслаждаться объятиями, однако юношу это ободрило, он прошептал в ее волосы: 'Все наладится, дорогая. Обещаю. Я никогда тебя не обижу, никогда...'

Глаза Анны были темнее, чем запечатлелись в его памяти, превратившись в окутанный тенями приют воспоминаниям, которые она не могла, даже сейчас, стереть. Черт бы побрал Ланкастера вместе с Уорвиком за то, что они с ней сотворили. Черт бы побрал их всех, подумал Ричард с неожиданной горькой нежностью, и снова ее поцеловал, давая себе в этот миг обещание, помочь Анне забыть, каким угодно образом, неважно за насколько долгий промежуток времени и какую цену он заплатит, ибо Анна достойна этого, этого и намного большего.

Глава пятая 

Миддлхэм, сентябрь года

Небольшой толпой, собравшейся перед рыночным крестом для лицезрения человеческой смерти, владело напряженное молчание. Скакун Френсиса отшатнулся, ударив обеими передними копытами, и всадник понял, что неосознанно впился руками в поводья. Торопливо призвав животного к послушанию, он искоса взглянул на Ричарда, метнувшись глазами по замершему профилю друга, и вновь переведя их на мужчину, склонившегося перед деревянной колодой.

Деревенский священник обратился к именам Святой Алкелды, собственной святой Миддлхэма, и Святого Матфея, чей день тогда отмечался, совершая знак крест над осужденным. Благодарение Господу, Фальконбергу выпала хорошая смерть! Когда Эдвард казнил его союзника, перебежчика - мэра Кентербери - в конце мая, он опустился до зрелища, даже сейчас преследовавшего Френсиса. Естественно, несчастного приговорили к повешению, растягиванию и к последующему четвертованию. Такой чудовищной гибели было достаточно, дабы свести с ума и самых выдержанных людей. Френсис убедился, одно лишь наблюдение доводит до высшей степени ужаса. Фальконбергу, в конечном счете, светит только взмах топора.

Площадь накрыло выжидательное молчание, всеобщее перехватывание дыхания. Френсис подбодрил себя. Уголком глаза он держал в пределах видимости Роба, чувствуя мощное дыхание зависти, ибо тот выглядел впечатленным до точки равнодушия. О Диконе такого не скажешь, подумал Френсис. Натянут, губы плотно поджаты, радужная оболочка совершенно посерела, взгляд настороженный. Хотя, что удивительного? Фальконберг умирал в этот сентябрьский полдень по приказу Ричарда, каковой со спокойной душой отдать было сложно.

Также Френсис знал, что сам на подобное решение не пошел бы. Он совершенно согласился с Ричардом, - Фальконберга следует казнить. Его новое предательство в пользу шотландцев представало настолько же подлым, насколько и глупым. Тем не менее, чем больше ощущалась заслуженность гибели Фальконберга, тем сильнее Френсис понимал, - предстоящая казнь ему не по силам. Он склонился бы к пути полегче, отправив интригана в Лондон под конвоем и позволив Эдварду взимать висящий на изменнике долг.

Топор взметнулся в небо, ослепляя глаза Френсиса брызгами солнечного света. Стоило только орудию начать опускаться, по толпе пронесся вздох, а молодой человек резко вернулся на семь лет назад, снова очутившись на покрытой тенями бойне, смотря на приближение человеческой жизни к неожиданному и кровавому финалу на виду у испуганного десятилетнего мальчика. Френсис моргнул, возвратившись в настоящее и обретя способность взирать вниз на тело двойного изменника с контролируемым неудовольствием.

Он наблюдал, как Ричард отдавал необходимые распоряжения, как местные жители начинали перемещаться в направлении местного питейного заведения - обсудить там происшествие, свидетелями которого все они только что стали. Френсис только заметил, на убыль шел чудесный осенний день. Следом за Ричардом юноша пришпорил коня, нагнав друга на замковом подъемном мосту. Когда мероприятие завершилось, на лице Ричарда отразилось больше уже угаданного Френсисом, - вынесение смертного приговора Сомерсету и его обреченным соратникам не могло сравниться с осуждением человека, чье предательство являлось непростительным, но, несмотря на это, вполне подлежало прощению.

Особенно хорошим прошедшее лето для Дикона не было, совсем не было. Френсис знал, друг не рвался ехать на север, намного сильнее заключения перемирия с шотландцами он хотел обустроить собственный мир с Анной Невилл. Видит Бог, в том, что битва при Тьюксбери последовала сразу после сражения при Барнете, обнаружилось своеобразное благословение, ибо у молодого герцога оставалось крайне мало времени горевать по своим погибшим - по Томасу Парру и по ТомуХиддлстоуну, по кузену, любимому им когда-то и по сей день. Сейчас время появилось, и тоска стала тем болезненнее, чем дольше она до того подавлялась. Ричард боролся с ней, с мрачной решимостью сосредоточив все силы на прекращении пограничных набегов, что вскоре принесло искомые им результаты. В начале августа Джеймс Шотландский дал знать о своей готовности к мирным переговорам.

Спускаясь с коня во внутреннем дворе, Френсис вспоминал, что сделал Ричард, как только получил возможность свободно следовать собственным желаниям, вспоминал неловкий и тяжелый визит, который они нанесли вдове Джона Невилла, Изабелле Невилл.

Френсису ехать совершенно не хотелось, и он сожалел, что позволил себе заговорить об этом. Дама проявила вежливость, почти излишнюю. Но, оказалось, как бы мало не было сказано, слишком многое было извлечено из кладовок памяти. Еще там присутствовали дети, пятеро дочерей Джона Невилла. Их настороженные личики, измученные растерянностью и болью, безмерно взволновали Френсиса. Если он так себя ощущал, что должен был почувствовать Дикон?

Больше всего Френсиса, однако, затронула история отсутствующего сына Джона. Малыш в