Тучи идут на ветер - Владимир Васильевич Карпенко

Борис еще долго сидел один, мял голубенький клочок бумаги. На память знал десяток слов, написанных рукою Настенки. Перед самым налетом на Аксай доставил ординарец ее ответ на его вчерашнее послание с околицы Абганерова. Кается, что не вышла проводить, скучает, сохнет. Не скрыварт и страха за его жизнь… Но самые дорогие слова два последние: «Твоя Ася».

Глянув на скрюченного под одеялом командующего, задававшего храпака на всю горницу, написал:

«Ася!

Здравствуй, милая крошка!

Я здоров, занял Аксай, стою на старой квартире. Сегодня у меня ночует Харчонок.

Особенного нету ничего.

Ну, целую тебя, моя крошка, крепко и крепко.

Прошлепал босиком за печку. Постоял возле разбросавшегося на лавке Мишки. Спит, дьявол, сладко. На цыпочках вернулся в горницу, потушил лампу.

Завтракали до света. Для доброго аппетита хватили по граненому стакану.

Рдея в скулах, Борис признался:

— Николай Васильевич… Думаю жениться…

— Хо! Самогонку пить будем. Кто она? Девка, баба?

Борис потянулся к хлебнице. Выбрал горбушку. Откусил, с хрустом дробил крепкими зубами подпаленную житную корку. Хлебный дух, сдобренный запахом хмеля, кизячного дымка, забивал дыхание. Прожевал, ответил:

— Борисоглебская… Знаешь ты ее…

— Погоди, погоди… Не Настенка, случаем?

— Она.

— Ну вот! Все свихнулись! Окромя ее будто других и баб нету во всей Десятой. В том штабе все перегрызлись из-за нее, как кобели. Сладу нету.

— Осуждаешь?

— Боже упаси. Завидую! Посаженым отцом еще напрошусь.

— Не отпускают ее…

Отложив вилку, Харченко привалился на спинку стула. Стряхивая тылом ладони крошки с колен, с насмешкой спросил:

— А ты и не знаешь, что делать?

— Знаю.

Одеваясь, уже в прихожке, командующий посмеялся:

— Не всю ли бригаду думаешь двинуть на Абганерово, а?

Ветер на воле скаженный. Харченко ухватился за локоть комбрига. У ворот штаба, в затишке, Борис полюбопытствовал:

— Как же там… царицынским обошлось? У моих конников мозги в башках поразошлись. Добиваются все: что? А я и сам слухами пользуюсь.

— Боле всех досталось Климу. Отзывают и его, как Сталина.

— А тут, на Десятой?

— Худяков покамест…

Борис открыл калитку. Пропуская вперед себя гостя, негромко сказал, косясь на часового:

— А болтают… генерала какого-то посадили.

Обивая на крыльце с валенок снег, Харченко ответил:

— Егорова переставляют до нас… С Девятой. Он тоже как бы не в генеральском чине.

В штабе была уже одна живая бодрствующая душа.

— Хо, комиссар?! — угадал начдив.

Питашко, поспешно отсунув исписанные листы, разогнул спину.

— Вот поистине недремлющее око твое, — подковырнул Харченко комбрига, помня его давешнюю тревогу.

Борис не отозвался. Ткнулся через спинку стула к листам, над которыми только что потел политком. Выдернул нижний — начало, поднял к висячей лампе. Пробежав глазами, обратился к Питашко:

— Погоди… А сам приказ где?

— Приказ вчера еще готов был. А это разъяснение к нему, ко второму параграфу.

Прочитал и Харченко.

— Душевно. Мародеров не только надо к стенке приставлять… Пронимать их и революционным словом. А разобраться, мародеры-то разные бывают. Один… чтобы нахапать в бричку под задницу, про запас, другие — срам прикрыть. Для таких и полезно это «Разъяснение товарищам». И слова-то тут… Мастак ты, комиссар, их закручивать.

Отодвинув лист на вытянутую руку, прочитал на выбор:

— «…Борясь за правду, храбрые товарищи, мы должны быть на деле теми, за что мы боремся. Беспощадно уничтожая злых насильников-богачей, мы не должны сами брать у них примеров, за которые их уничтожаем. Призываю вас, товарищи, именем замученных и павших за наше святое дело борцов быть не только такими же борцами, но и достойными этой борьбы коммунарами…» Молодцом.

Отложил лист, снял папаху. Откровенно оглядывал неказистого на вид политкома.

— С рубкой как? Побывал вчера в бою, а?

Питашко совестливо опустил голову.

— Под мышкой шашку возил. Наган отдувался… Харченко усмехнулся, отвечая на хмурую улыбку Думенко.

— И это еще полбеды, — сознался петроградец. — Как я в седло сяду? Живого места нету, ей-богу… От верху до самых колен кожу всю чисто сбил. В лазарет совестно показаться…