Избранное. Молодая Россия - Михаил Гершензон

Переписка Печерина с Никитенко возобновилась, как уже сказано, в 1865 году. Никитенко первый написал Печерину, прочитав его письмо и стихи в Аксаковском «Дне». 3 октября 1865 г. Печерин отвечал ему теплыми, задушевными строками. Он называл счастьем получение этого письма, называл самого Никитенко одним из своих спасителей, вспоминал свои петербургские годы и комнатку Никитенко, где собиралась «пятница» и где «развилась его судьба». «Говорите, что хотите, а есть неизбежные судьбины, от которых человеку никак нельзя оборониться. Это зародыш, который еще образуется в чреве матери и развивается в жизни по непреложным законам. Я, мне кажется, прошел через все возможные состояния человеческой жизни, через все эволюции человеческого духа; я сделал практический курс истории философии и могу сказать, что я

все испыталИ ничему не покорился.{698}

Осталась только непобедимая вера в ту невидимую силу, которая привела меня на запад и ведет путем незримым к какой-то высокой цели, к какому-то концу, где все разрешится, все уяснится и все увенчается». Он сообщает о себе, что состоит при больнице, где имеет случай «изучать все возможные формы человеческих страданий и смерти», что в досужие часы занимается восточными языками – санскритским, арабским и персидским: «это богатая руда для религии, философии и истории человечества». «Несмотря на лета, – пишет он, – сердце еще ужасно как молодо. Мне кажется, я готов на новую деятельность, на новую борьбу, если нужно. Я не изменил убеждениям моей юности».

Отныне началась между старыми друзьями довольно правильная переписка, прекратившаяся однако – неизвестно, по чьей вине – в 1869 году. Эти письма сохранились, по-видимому, все: десять – Печерина, девять – Никитенко[423]. Письма Печерина необыкновенно привлекательны. В них нет ни одного резкого звука, но вместе с тем нет и тени вялости; прежняя страстность уцелела, но она углублена, просветлена. Озлобление не коснулось души Печерина; так плохое вино превращается в уксус, но крепкое вино становится с годами лишь крепче и прозрачнее.

Меньше всего сохранилось в нем злобы против России. Напротив, он любит теперь Россию с трогательной, детской нежностью. Об ней пишет чаще всего, а письма из России – отрада его существования. Он точно не верит своему счастью: «Как же мне не благодарить Бога, любезнейший Александр Васильевич? После четверти столетия я снова нахожу старых друзей. Промежуток исчез, и далекое прошедшее соединилось с настоящим», или в другой раз: «Протираю глаза и спрашиваю себя: не сон ли это: Мог ли я вообразить себе три года назад, что мне придется читать эти дружеские задушевные строки», и т. д. Он пишет Никитенко: «Ваша дружба связывает меня с Россиею: она постоянно напоминает мне, что я все еще русский и что русское сердце бьется в груди моей». Все русское представляет для него поглощающий интерес, – мало того: он гордится Россией. Его письма полны любовных отзывов о русских писателях, и еще чаще – полных патриотической гордости сообщений об успехах русской литературы на Западе: «Дым» Тургенева вышел уже во французском переводе; вероятно скоро появится и английский; «Отцы и дети» очень известны в Англии, в «Athenaeum» помещена прекрасная биография кн. Горчакова, где о нем говорится как о великом деятеле славянской цивилизации, – «вот это уж, как видите, вовсе не тон французских газет!» – вышел отличный английский перевод басен Крылова, и в «Saturday Review» по этому поводу помещена восторженная статья о Крылове, где говорится, и т. д., и т. д. – Он стал даже до некоторой степени националистом; забавно читать, как он сердится на русских немцев, которых-де мы сами избаловали: «Но теперь, благодаря Богу, многое у нас переменилось в этом отношении. Русская народность и русский язык отстояли свои права, и Тургенев берется перевести даже Гегеля на чистый русский язык, не употребляя ни одного иностранного слова». Он сам, разумеется, жадно читает все русское, что может достать. Недавно умер в Лондоне какой-то русский, и его библиотека продается с аукциона; там есть Анненковское издание Пушкина, в 11 томах, – он постарается купить его, если цена не слишком высока; и в следующем письме он сообщает, что купил, за 25 шиллингов, – «оно скреплено вашей подписью: Печатать дозволяется. Цензор Никитенко»; в другой раз у него вырывается вздох: «ах! прочесть бы Крылова!» Он расспрашивает Никитенко о разных новых именах русской литературы – о Минаеве и др. Его знакомый, директор ботанического сада в Дублине, ездивший в Петербург на съезд ботаников, по возвращении сообщил ему «самые свежие известия» из России, – и Печерин опять с гордостью передает его лестные отзывы о русском гостеприимстве, о Неве, об ухарских извозчиках и пр. 1868 год принес Печерину большую радость: молодой профессор санскритского языка в Дублинском университете Аткинсон (известный позднее переводчик Тургенева и др.) обратился к Печерину с просьбою помочь ему в изучении славянских наречий, «но преимущественно русского, так как – говорит он – это язык господствующего народа, которому суждены великие судьбы». «Эти русские уроки, – пишет Печерин, – были для меня источником неописанного наслаждения. Как приятно было указывать иностранцу на красоты родного слова и встречать старых знакомых, перечитывая отрывки, соединенные с дорогими воспоминаниями в былом. Меня утешает уж одна эта мысль, что вот эдак хоть косвенным образом я могу сослужить службу России. И эта служба совершенно бескорыстная, никем не признанная и ни от кого возмездия не ожидающая. Это конечно не больше, как капля воды в океане, или, может быть, это песчинка, прибавленная к гранитному зданию величия России».

Как не очерствело сердце, так и умственные интересы не заглохли в Печерине; напротив, они воскресли с новой силой, как только он, оставив монастырь, получил некоторый досуг и доступ к книгам. В ответе на запрос Никитенко о его занятиях он пишет в 1868 году: «В последние шесть лет одна мысль обладала мною: желание вознаградить за потерю прежнего времени. Грустно думать, что двадцать лучших лет моей жизни совершенно погибли для умственного развития. Это было своего рода самоубийство. Но я не упал духом и бодро принялся за дело. В эти шесть лет я выучился санскритскому, арабскому и персидскому языкам. Главною моею целью было исследовать религиозный вопрос во всех его направлениях. Я прочел весь Коран от доски до доски. Но с особенною любовью и терпением я изучал и изучаю священные книги индийцев. Признаюсь, наша Библия бледнеет перед этими великолепными поэмами и глубокими философскими системами. Гегель сказал, что открытие санскритского языка равносильно открытию Нового света. И он на это имел очень хорошие причины, тем более, что вся его философия есть не что иное, как повторение древних индийских систем. В санскритском языке исчерпаны все возможные изгибы человеческого слова и все возможные оттенки человеческой мысли; далее, кажется, идти невозможно. С таким же усердием я занимался системою буддистов. Вот религия, существующая более 24-х веков, считающая 450 миллионов поклонников, объемлющая все страны от Инда до Японии и от Цейлона до сибирских тундр! Ее основатель, великий реформатор древнейшей церкви брахманов, представляет в своей жизни оконченный идеал человеческого совершенства. У них в Тибете свой папа (далай-лама) и многочисленные обители монахов, где процветает средневековая ученость и где церковные обряды в самых мелких подробностях представляют поразительное сходство с обрядами католической церкви. Вот так и выходит, что история повторяется и что нет ничего нового под луною! Теперь я ожидаю выхода важного сочинения о Зороастре и его последователях, и тогда примусь за изучение зендского языка и Зендавесты и тем окончу полный курс моих религиозных исследований.