Лучше подавать холодным - Джо Аберкромби

— Давай не притворяться, что ты во всём этом — потерпевшая! Ты перебила пол-Стирии чтобы вышло по твоему! Ты коварная, лживая, безжалостная, ядовитая, вероломная, ебавшая брата пизда! А то нет! Я совершаю правильный поступок. Дело лишь в том — как на всё посмотреть. Я не чудовище. Пускай мои причины и не самые достойные. Ведь у всех есть свои причины. Всё-таки без тебя мир станет лучше. — Хотелось бы, чтоб его голос не сбивался на хрип, потому что он выкладывал истинный факт. — Я совершаю верный поступок! — Факт, и он желал, чтобы она его признала. Она задолжала ему это признание. — Без тебя будет лучше! — Он склонился над ней, оскалился, услышал сбоку тяжёлый топот, повернулся…

Дружелюбный на полном ходу протаранил и сбил его с ног. Трясучка рыкнул, обхватил его спину рукой со щитом, но лучшее чего сумел добиться — утянуть заключенного с собой. Под треск реек они проломились сквозь перила и вывалились в пустоту.

В поле зрения показался Никомо Коска, срывая шляпу и театрально запуская ею через всю комнату, где она предположительно разминулась с уготованным ей крюком, поскольку Морвеер заметил, как она свалилась на пол, неподалёку от двери в нужник, за которой он прятался. Его рот скривила торжествующая в зловонной тьме усмешка. Старый наёмник держал в руке железную фляжку. Ту самую, которую Морвеер швырнул в Коску грубым оскорблением в Сипани. Старый презренный бухарь должно

быть впоследствии вернулся и подобрал её, надеясь вылизать до последней захудалой капельки грога. Какой же брехнёй сейчас

казалось его обещание больше не пить! Непосильной для его способности переломить самого себя. От ведущего мирового

специалиста по пустому ухарству Морвеер само собой ожидал малость большего, но почти достойный жалости уровень

падения Коски поразил даже его.

Его ушей достиг звук открываемого буфета. — Надо бы снова её наполнить. — Голос Коски, хоть его самого и не видно. Цокнул металл.

Морвеер мог наблюдать лишь ласкоподобную внешность его собутыльника. — Как ты пьёшь эту ссанину?

— Что-то же я должен пить? Его мне посоветовал старый приятель, ныне, увы, покойный.

— У тебя есть хоть какой-нибудь ещё живой старый приятель?

— Только ты, Виктус. Только ты.

Звон стекла и Коска развязно прошёлся через узкую полоску, до которой уменьшилась видимость Морвеера, в одной руке

фляга, в другой стакан с бутылкой. То был своеобразный лиловый сосуд, который Морвеер ясно помнил как отравил несколько

минут назад. Похоже он сконструировал очередную иронию судьбы. Коска сам окажется виноват в своём крахе, как столь

часто бывало с ним прежде. Но на этот раз, как подобает, окончательно. Он услышал шелестящий перестук перемешиваемых

карт.

— Скинемся по пятёрке серебрянников? — Долетел голос Коски. — Или на кон поставим нашу честь? — Оба мужлана взорвались хохотом. — Давай по десятке.

— Значит по десять. — Перемешивание продолжилось. — Да уж, вот это я понимаю — культурно. Ничего кроме карт, пока другие воюют, да? Как в старые времена.

— За исключением Эндике, Сезарии и Сазайна.

— Кроме них, — согласился Коска. — Ну что. Ты раздаёшь или я?

Дружелюбный зарычал, высвобождаясь от обломков. Трясучка был в паре шагов, на другой стороне кучи сломанного ценного

дерева и слоновой кости, погнутой меди и спутанной проволоки, что составляло останки клавесина герцога Орсо. Северянин

перекатился на колени, всё ещё со щитом в руке, всё ещё сжимая топор в другой, кровь бежала по скуле от пореза как раз над

мерцающим металлическим глазом.

— Ты, счетоводное хуйло! Я хотел сказать, что моя распря не с тобой. Но теперь она с тобой.

Они медленно поднимались, следя друг за другом. Дружелюбный вынул из ножен кинжал, из куртки — тесак, потёртая рукоять знакомой гладью легла на ладонь. Теперь он мог забыть обо всём хаосе в садах, обо всём безумии во дворце. Мужчина против мужчины, один на один, как положено и привычно по Безопасности. Один да один. Чистейшая арифметика, о которой он только мог просить.

— Погнали, — сказал Дружелюбный, и усмехнулся.

— Погнали, — прошипел сквозь стиснутые зубы Трясучка.

Один из наёмников, тех, что разносили комнату вдребезги сделал полшага им навстречу. — Какого чёрта вы…

Трясучка одним махом перепрыгнул обломки, секира засияла дугой. Дружелюбный припал вправо, пригибаясь под ней,

дуновением от неё вздёрнуло его волосы. Его тесак зацепил край трясучкиного щита, уголок клинка проскрежетал и впился

северянину в плечо. Тем не менее не достаточно, чтобы вышло большее, чем порез. Трясучка быстро извернулся кругом,

секира, вспыхнув, понеслась. Дружелюбный проскользнул, огибая её, слыша как она врезалась в обломки рядом с ним. Он

пырнул ножом, но северянин уже подставил щит, закрутил его, выдёргивая кинжал из кулака Дружелюбного, со стуком отбрасывая его на гладкий пол. Он рубанул тесаком, но Трясучка прижался вплотную и плечом перехватил локоть Дружелюбного, лезвие хлопнуло по незрячей стороне его лица и оставило под ухом кровавую царапину.

Дружелюбный отступил на полшага, отводя тесак для бокового удара, не давая Трясучке места использовать топор. Тот вместо этого бросился вперёд прикрываясь щитом, принял на него летящий тесак Дружелюбного и отбил к верху, хрипя как бешеный пёс. Дружелюбный двинул его в бок, стараясь как следует провести удар в обход той большой круглой деревяшки, но Трясучка больше весил и уже разогнался. Дружелюбного отбросило в дверь, косяк долбанул его по плечу, щит впечатался в грудь, неумолимо набирая скорость. Его башмаки брыкнулись по полу, затем пол ушел из под ног. Он падал. Затылок ударился о камень, его тряхнуло, подбросило, переворачивая снова и снова. Он сипел и хрипел, вокруг него закружились свет и тьма. Ступеньки. Падение со ступеней, и самое худшее, что он даже не мог их сосчитать.

Он снова зарычал, медленно приподнимаясь с подножия лесницы. Он оказался на длинной кухне, сводчатом подвале, освещённом маленькими окошками на самом верху. Левая нога, правое плечо, затылок — всё пульсировало, щека в крови, разорван рукав и щиплет длинная царапина на предплечье, кровь на штанине, наверное он порезался собственным тесаком, когда падал. Зато все части по прежнему шевелились.

Трясучка стоял наверху пролёта из четырнадцати ступеней, два раза по семь, большим чёрным силуэтом с единственным светящимся глазом. Дружелюбный поманил его.

— Спускайся.

Она продолжала ползти. Это всё, что она могла делать. Подтягивать себя на один шаг за один раз. Смотреть только вперёд, на рукоять меча работы Кальвеса в углу. Ползти, и харкать кровью, и желать, чтобы комната стояла спокойно. Весь долгий путь её спина чесалась, пощипывала, в ожидании когда в неё вонзится Трясучкин топор, принося ей тот позорный конец, который она заслужила.