Кортни. 1-13 (СИ) - Смит Уилбур

— Прежде чем переносить графа, нужно сделать что-то с ранами на животе. Если мы поднимем его сейчас, внутренности просто вывалятся. Ты можешь наложить швы? — спросила она.

— Даже не знаю, с чего начать. Тут работа для хирурга. Сейчас мы только перевяжем его потуже и будем надеяться на лучшее.

Живот перевязали, точнее, стянули длинными полосками шуки. Поглядывая на Еву, Леон ожидал проявления хоть каких-то эмоций. Скорби он определенно не заметил. Испытывала ли она к графу хоть какие-то чувства? Ответа не было — Ева работала с профессиональной отстраненностью, намеренно избегая встречаться с ним взглядом.

Перемотав графа, они смогли наконец положить его на щит. Шесть морани, подняв ношу, побежали к соленому озеру, где стояла «Бабочка». Там под руководством Маниоро носилки втиснули в кабину и закрепили, привязав к болтам. Леон посмотрел на Еву. Бледная и растрепанная, в перепачканных кровью и пылью юбках, она склонилась над фон Мирбахом.

— Боюсь, граф не выкарабкается. Слишком большая кровопотеря. Разве что док Томпсон сотворит чудо, если мы сумеем доставить раненого в Найроби вовремя.

— Я с тобой не полечу, — тихо сказала Ева.

Он уставился на нее в полнейшем изумлении. Поразили его не только слова, но и язык, на котором она произнесла их.

— Ты говоришь по-английски! У тебя акцент джорди.

Мягкие модуляции приятно ласкали слух.

— Да. — Она печально улыбнулась. — Я из Нортумберленда.

— Не понимаю.

Ева отбросила упавшие на глаза волосы и тряхнула головой.

— Ты и не поймешь. О Господи! Ты ничего обо мне не знаешь, а я ничего не могу тебе рассказать… пока.

— Скажи хотя бы одно! Что ты чувствуешь к графу? Ты любишь его?

Глаза ее расширились и потемнели от ужаса.

— Люблю? — Она горько усмехнулась. — Нет, я не люблю Отто фон Мирбаха. Я ненавижу его всем сердцем.

— Тогда почему ты здесь, с ним? Почему не оставишь его? Почему так себя ведешь?

— Ты солдат, Баждер. Как и я. Ты знаешь, что такое долг и патриотизм. — Она глубоко вздохнула, переводя дыхание. — Теперь все. С меня хватит. Я не могу так больше. И в Найроби не вернусь, потому что если вернусь, то уже никогда не смогу вырваться.

— Вырваться? Кто тебя держит?

— Те, кто завладел моей душой.

— Куда ты пойдешь?

— Не знаю. Куда-нибудь, где можно спрятаться, где меня никто не сможет найти. — Она потянулась к нему и взяла за руку. — Я думала о тебе, Леон. Надеялась, что ты сумеешь найти такое убежище. Место, куда мы смогли бы убежать вместе.

— А как же Отто? — Он указал на лежащее между ними окровавленное тело. — Его нельзя просто оставить здесь умирать, что и случится, если не поспешить.

— Нельзя, — согласилась Ева. — Каковы бы ни были мои чувства, мы должны оказать ему помощь. Укажи место, где я смогу укрыться. Оставь там. Вернешься потом, когда сможешь. Другого шанса вернуть свободу не представится.

— Свободу? Разве сейчас ты не свободна?

— Нет. Я пленница обстоятельств. Ты ведь не думаешь, что я по собственной воле стала тем, чем стала, тем, чем меня сделали?

— Кто ты? И чем ты стала?

— Я стала продажной девкой, самозванкой, лгуньей и мошенницей. Я попала в когти чудовища. Когда-то я была такой же, как ты — добродетельной, искренней, невинной, — и теперь хочу снова стать такой же. Ты примешь меня? Такой, какая есть, грязной и испорченной?

— Боже, Ева, о большем я не могу и мечтать. Я полюбил тебя с того момента, как впервые увидел.

— Тогда… не спрашивай больше ни о чем. Умоляю тебя. Спрячь меня здесь. Доставь Отто в Найроби. Если кто-то спросит обо мне — кто бы то ни было, — не говори, где я. Отвечай, что пропала. Оставь Отто в госпитале. Если выживет, его отправят в Германию. Возвращайся ко мне, как только сможешь. И тогда я все объясню. Сделаешь так? Видит Бог, у тебя нет на то никаких причин, если только ты не доверяешь мне.

— Ты знаешь, что доверяю, — негромко сказал он и, повернувшись, крикнул: — Маниоро! Лойкот! — Масаи ожидали неподалеку. Распоряжения были коротки и четки. На все ушло не больше минуты. Отдав указания, Леон снова обратился к Еве: — Отправляйся с ними. Делай все, что они скажут. Ты можешь им доверять.

— Знаю. Но куда они отведут меня?

— На гору Лонсоньо. К Лусиме, — ответил он.

Ее фиалковые глаза озарились надеждой.

— На нашу гору? О, Леон, едва увидев ее, я поняла, что эта гора имеет для нас какое-то особенное значение.

Пока они разговаривали, Маниоро нашел портплед с личными вещами Евы, вытащил его из багажного отделения аэроплана, передал стоявшему внизу Лойкоту и спрыгнул на землю. Оставшись одни, Леон и Ева молча посмотрели на друг на друга. Он подался к ней, и она не колеблясь шагнула в его объятия. Тела слепились так крепко, будто некая сила желала сплавить их в единое целое. Ее дрожащие губы коснулись его щеки.

— Поцелуй меня, мой милый. Я так долго этого ждала.

Их губы встретились, как трепещущие крылья порхающих бабочек, и через мгновение жар страсти захватил Леона. Он с жадностью впитывал тепло ее языка, вкус ее рта. Их первый поцелуй длился мгновение и вечность. Наконец они оторвались друг от друга.

— Я знал, что люблю тебя, но до сего момента не понимал, насколько сильно, — тихо сказал он.

— У меня такое же чувство, — ответила она. — Я не понимала, что значит верить и любить.

— Тебе нужно идти. Еще немного, и я просто не отпущу тебя.

Ева посмотрела в сторону озера. Морани и зрители возвращались. Несколько человек несли подвешенные к шестам тела двух убитых львов.

— С ними Густав и Хенни. Они скоро будут здесь. Будет лучше, если они меня не увидят и не узнают, где я. — Она быстро поцеловала его в губы и отстранилась. — Буду ждать твоего возвращения. Каждый день, каждый миг без тебя — вечность и мука.

Не говоря больше ни слова, она подобрала юбки и выбралась из кабины. Маниоро и Лойкот ждали ее внизу, и все трое сразу побежали к деревьям, скрытые от Хенни и Густава фюзеляжем аэроплана. У самой рощи Ева остановилась, оглянулась и помахала рукой. Еще секунда, и они скрылись в чаще, а Леона накрыла вдруг такая волна отчаяния, что ему пришлось собрать все самообладание, чтобы приготовиться к встрече Густава, который уже поднимался по лестнице.

Забравшись в кабину, немец упал на колени перед телом господина.

— Господи! Он умер! — Слезы искреннего горя брызнули из глаз и покатились по обветренным щекам. — Прошу тебя, Господи, пощади его! Он был мне больше чем отцом.

О Еве фон Вельберг преданный механик и не вспомнил.

— Он еще не умер, — бросил деловито Леон, — но, несомненно, умрет, если ты не запустишь двигатели и я не доставлю его как можно скорее к врачу.

Густав и Хенни взялись за работу, и через пару минут все четыре мотора уже прогревались, ворча и выбрасывая в воздух сизоватый, с запахом касторового масла, дымок. Леон развернул «Бабочку» носом к ветру, подождал, пока все двигатели заработают в унисон, и, обернувшись к Хенни и Густаву, крикнул:

— Держите его крепче!

Они опустились возле самодельных носилок, на которых покоился граф, и прижали их к полу. Двигатели взревели, и аэроплан покатился вперед. Поднявшись над озером, Леон посмотрел в сторону леса. Взгляд его быстро нашел Еву и двух ее спутников примерно в четверти мили от берега. Все трое бежали, Ева чуть позади масаи. Услышав гул аэроплана, она остановилась, посмотрела вверх и, сняв шляпу, помахала ею. Волосы рассыпались по плечам. Она смеялась, и Леон знал — этот смех для него. Не в первый уже раз он подивился смелости и твердости этой женщины. Сердце сжалось от любви к ней, но помахать в ответ Леон не решился, чтобы не привлекать к беглянке внимание Густава. Набирая высоту и скорость, «Бабочка» устремилась в сторону Найроби.

Солнце опускалось к горизонту, когда Леон посадил «Бабочку» на полосу у Тандала-Кэмп. В лагере было тихо и пустынно — их никто не ждал. Он подвел аэроплан к ангару, где стоял открытый автомобиль графа, и заглушил двигатели. Втроем они подняли носилки и осторожно спустили на землю.