Наполеон Бонапарт - Альберт Манфред

О каком апогее могла идти речь? — он остался давно позади. Начиная с 1808 года, с новых территориальных приобретений и первых выстрелов испанской авантюры, кризис империи стал прогрессировать. Попытка подчинить французскому господству большую часть Европы с ее старыми, давно сложившимися государствами и с новым, неодолимым процессом складывания единых национальных государств была химерой, авантюрой, неизбежно обреченной на поражение. Эта политика химер означала в то же время превращение войны из временной, чрезвычайной меры в постоянную институцию режима империи. Материальные ресурсы и физические силы Франции не могли выдержать такого напряжения — оно становилось невыносимым для всех классов общества. Наконец, попытка задушить Англию с помощью континентальной блокады также оказалась непосильной для Франции. Хотя ослабление английской конкуренции на европейских рынках стимулировало развитие французской промышленности, она была не в состоянии покрыть ни потребности Европы, ни даже свои собственные. Экономический кризис 1811 года был далеко не случаен: он явился закономерным результатом общего перенапряжения французской экономики. В то же время становилось все более очевидным, что поставить Англию на колени не удалось.

Складывание в 1808 году оппозиционного комплота Фуше — Талейран было не только выражением их личного недовольства какими-то сторонами режима, до сих пор ревностно ими поддерживаемого. Оно имело и более глубокий смысл. В лице Фуше и Талейрана, в лице миллионера Уврара, арестованного в 1808 году, брюмерианская буржуазия, являвшаяся до сих пор опорой империи, переходила в оппозицию к бонапартистскому режиму. Она мирилась с потерей всех политических прав, она готова была подчиняться жесткой руке императора до тех пор, пока его власть защищала ее интересы и создавала гарантии на будущее. Авантюризм, политика химер, ставшие неотделимыми от имени Наполеона, противоречили практическому здравому смыслу буржуазии; трезвые подсчеты показывали, что рано или поздно дело закончится крахом. Война высасывала из деревни все молодое мужское поколение. Пока это длилось год, два, три и сопровождалось блистательными победами, с этим легко мирились; когда же набор новобранцев, год от году все более жестокий, превратился в систему, когда армия только поглощала и никто не возвращался, крестьянство начало глухо роптать.

В совокупности эти процессы означали постепенное сужение социальной опоры империи. То был процесс медленный, подспудный, почти незаметный взгляду непосвященного. Внешне могло даже казаться, и многих это вводило в заблуждение, что империя могущественнее, чем когда-либо.

Владения Франции достигли небывалых размеров. Императорские орлы парили над огромными пространствами от Эбро до Эльбы. Над поверженными государствами Западной и Центральной Европы нависал трехцветный французский стяг. От Балтийского моря до Средиземного, на границах бескрайней империи часовые перекликались: «Кто идет?» — «Франция». Франция властвовала над побежденной Европой. Но за внешней покорностью склоненных голов скрывался неуловимый, тайный дух возмущения. Его нельзя было ни измерить, ни подсчитать. Но то была невидимая, неосязаемая могучая сила, перед которой пасовали чиновники, полиция, армия. Мятежный дух итальянских карбонариев, немецкого «Тугенбунда», испанской «гверильи» пробивался сквозь полицейские кордоны и полосатые пограничные столбы. Народы Европы готовились к великому часу освобождения.

Император Наполеон не замечал, не видел происходящего вокруг него. Императорский двор в Тюильри — золотые пчелы на пурпурном бархате — затмил богатством, роскошью все дворы старинных монархий. В Тюильри решались судьбы Европы.

Уединенный, замкнутый, окруженный толпой бессловесных слуг — министров, сановников, генералов, привыкших выполнять приказы и произносить лишь два слова: «Да, государь», император Наполеон — повелитель великой империи был более одинок, чем когда-либо. Он по-прежнему работал с шести часов утра до позднего вечера, вникая во все вопросы, большие и маленькие, связанные с деятельностью громадного государственного механизма, держал в своих, руках все рычаги политического и государственного руководства. Он читал донесения, поступавшие со всех концов огромной империи из вассальных государств; он принимал высших сановников, министров, командующих армиями, иностранных послов; он диктовал приказы, распоряжения, дипломатические ноты, письма братьям-королям и европейским монархам. Всецело поглощенный этим многообразным трудом, кажущимся непосильным для одного человека, он жил в иллюзии, будто все рычаги покорно подчиняются малейшему движению его руки, будто он управляет ходом событий, людьми, временем.

Он заблуждался. В письме к брату Жозефу в январе 1809 года он писал, что «час покоя и отдыха еще не пробил»[1052]. Конечно. Но он ошибался и в счете времени.

Эта огромная, безграничная власть, сосредоточенная в руках одного человека, простиравшаяся над необозримыми пространствами побежденных и завоеванных стран, страх, который внушало имя, окруженное ореолом многочисленных побед, породили у него высокомерную самоуверенность: нет ничего невозможного, нет ничего непреодолимого.

С 1811 года после стольких войн, после стольких жертв в порядок дня была поставлена война против самой могущественной и грозной державы, против союзницы Франции — против России. Была ли эта надвигающаяся война для французов необходимостью? Отвечала ли она хоть в малой мере государственным интересам Франции? Конечно, не было недостатка ни в спорных вопросах, ни в частных противоречиях интересов, ни во взаимных претензиях. Но сколько бы их ни было, они не могли оправдать вооруженного столкновения между двумя великими державами Европы. Сам Наполеон в ночные часы раздумий испытывал колебания; этот поход в далекую, неведомую страну страшил его; он теперь с особым вниманием штудировал книги о Карле XII; Полтава, судьба несчастливого шведского короля не выходили из головы. И все же, несмотря на сомнения, колебания, логика безудержной агрессии, стремление к неограниченному господству толкали его к войне с державой, которую он всегда мечтал иметь своим союзником. Он и сейчас еще, особенно в переписке с Александром, многократно заявлял о своей верности идее союза с Россией. Но в самоослеплении он не замечал или, вернее, не хотел замечать, что отношения, именуемые им по-прежнему союзными связями, на деле превращались в отношения вассалитета, которые он тщетно пытался навязать России. Он шел навстречу войне, не вызываемой ни необходимостью, ни государственными интересами, войне, в которой все оставалось загадочным и неясным.