Толковая Библия. Ветхий Завет и Новый Завет - Александр Лопухин

Иудеи всегда со свойственной им ловкостью пользовались неопытностью всякого вновь прибывшего к ним правителя, с целью по возможности настроить его в свою пользу, пока он еще не успел освоиться с своим положением и, естественно, хотел произвести на всех благоприятное впечатление. Но Фест не принадлежал к числу тех низких и слабохарактерных прокураторов, которые готовы были совершить преступление, лишь бы приобрести популярность. Палестинские иудеи скоро нашли, что им приходилось иметь дело с человеком, который отнюдь не склонен был потворствовать им. Народ во главе с своими иерархами просил его, в качестве первой милости им, не исключать дело ап. Павла из их ведения, но привести узника в Иерусалим, чтобы еще раз подвергнуть его суду синедриона, на котором будут приняты все меры к тому, чтобы он не мог увернуться от этого суда при помощи возбуждения богословских распрей между ними. В действительности эти обрядники, гораздо менее смущавшиеся убийством, чем церемониальным осквернением, уже позаботились о том, что если Фест согласится на их просьбу, то их наемные убийцы немедленно покончат с ап. Павлом еще на дороге.

Фест, однако же, проник в их злые умыслы и уклонился от согласия на их просьбу под благовидным предлогом, что так как ап. Павел теперь находится в Кесарии, то он немедленно возвратится туда и вполне выслушает их жалобы. Так как иудеи продолжали настаивать на своей просьбе, то Фест дал им высокомерный и чисто римский ответ, что у римлян не в обычае жертвовать жизнью личности в пользу ее обвинителей и что поэтому он должен поставить обвиняемого на личную ставку с обвинителями и дать обвиняемому полную возможность самозащиты. Первосвященник с своими соучастниками, находя, что они ничего не могли выиграть ни запугиванием Феста, ни лестью ему, должны были еще раз ограничиться составлением наиболее влиятельной депутации для того, чтобы иметь успех в обвинении.

Через восемь или десять дней затем Фест возвратился во дворец в Кесарию и на следующий же день занял свое судейское место на трибунале для выслушания этого дела. Иудеи теперь уже нашли возможным обойтись без наемного адвоката, и судопроизводство превратилось в сцену запальчивого шума, в котором ап. Павел на многие обвинения против него отвечал спокойным отрицанием. Иудеи, с шумом окружая судилище, повторяли свои обвинения его в ереси, святотатстве и измене; но так как против него не выступало ни одного свидетеля, то ап. Павлу ничего не оставалось, как вновь изложить обстоятельства дела. В это время иудеи, по-видимому, точнее определяли сущность обвинения, именно, что Павел возбуждал смуту в иудеях рассеяния, причем старались запугать Феста, как некогда запугали Пилата именем кесаря (Деян 25:8).

Но Фест ясно видел, что имел перед собой неподсудное ему дело, так как весь вопрос касался предмета, который входил в область иудейского богословия, и что если бы даже была хотя капля истины в иудейских обвинениях, все-таки ап. Павел не был виновен ни в чем таком, что бы приближалось к уголовному преступлению. Желая положить конец этой сцене (а для достоинства благовоспитанного римлянина ничего не могло быть противнее этих воющих физиономий, сверкающих глаз и злобных выкриков презренных жидов), Фест спросил ап. Павла, желает ли он идти в Иерусалим и подвергнуться суду синедриона под его покровительством. Практически это было предложение перенести дело от римской юрисдикции к иудейской. Но ап. Павел очень хорошо знал, что он гораздо более мог рассчитывать на справедливость в руках римлян, чем в руках иудеев, преступления которых теперь приводили к гибели самый Иерусалим. Иудейские суды постоянно и с яростью обвиняли его; языческие трибуналы с такими судьями, как Галлион, Лисий, Феликс, Фест, даже такое чудовище, как Нерон, всегда признавали его невинным. Но ему уже надоели эти отсрочки, это яростное повторение клеветы, которую уже он опроверг десять раз; ему надоело быть яблоком раздора для взаимной вражды, равно как надоели и произвольные капризы областных правителей. Скучные казармы Кесарии для пламенной ревности Павла были столь же ужасны, как и мрачная тюрьма Махер для свободной души Иоанна Крестителя, и он жаждал выйти из этого томительного состояния. Он видел, что ему нечего было больше ожидать от первосвященников или прокураторов, и поэтому он воспользовался первым благоприятным случаем, чтобы избавиться от всего этого. Как римский гражданин он имел одно важное преимущество, именно то право обращения к кесарю, которое было одним из высших преимуществ римского народа. Ему стоило только произнести слово «арреllо» и на время должны были смолкнуть все враги, жаждавшие его крови. Он решил воспользоваться этим правом. Прокуратор был лишь тенью кесаря. Его предложение, по-видимому, было добросовестно, но ап. Павел предвидел его последствия. «Я стою, сказал он, – пред судом кесаревым, где мне и следует быть судиму. Иудеев я ничем не обидел, как и ты хорошо знаешь. Ибо если я не прав и сделал что-нибудь достойное смерти, то не отрекаюсь умереть: а если ничего того нет, в чем судьи обвиняют меня, то никто не может выдать меня им, – и затем он воскликнул: – Требую суда Кесарева» (Caesarem apello). Заявление это сразу должно было положить конец всему судопроизводству, и прокуратор утвердил это требование, торжественно произнеся: «Ты потребовал суда Кесарева, к Кесарю и отправишься». Таким образом великому апостолу народов скоро предстояло отправиться в столицу мира, куда он уже давно стремился духом, но отправиться в узах.

Но прежде чем отправиться в Рим, ап. Павел имел случай провозгласить истину христианства перед блестящим собранием главнейших представителей иудейского и языческого мира, именно по случаю прибытия в Кесарию Агриппы II. Этот царек, последний из Иродов, прибыл с своей сестрой Береникой в Кесарию для заявления своего почтения новому прокуратору. Это была любезность, которой нельзя было опустить без ущерба для себя, и поэтому они последовательно делали подобные же визиты каждому новому прокуратору. Царская власть Агриппы при тогдашнем ее положении зависела не от народной поддержки, а просто и единственно от воли императора, поэтому «иудейские царьки» подобострастно пресмыкались даже перед римскими прокураторами. Во время этого-то визита Агриппы Фест обратил внимание своего высокого гостя на затруднительное дело узника Павла. Он рассказал Агриппе о той ярости, которая возбуждалась во всем иудейском народе при одном упоминании имени этого человека и о бесплодности результатов только что законченного суда. Как бы иудеи ни старались искажать сущность дела, ясно было, что она состояла в тонкостях Моисеева закона, а также в вопросе «о каком-то Иисусе умершем, о котором Павел утверждал, что Он жив», и вообще в предметах, которые не входили в юрисдикцию Феста. Агриппа выразил согласие «послушать этого человека», и Фест на следующий же день позаботился об удовлетворении желания царька. Он приказал приготовить для этого случая особое помещение и пригласил всех главных начальников войска и главнейших обывателей города. Ироды любили зрелища, и Фест удовлетворил их страсть величественным церемониалом. Он, несомненно, явился в своем пурпурном плаще, с полной свитой ликторов и телохранителей, которые с оружием в руках стояли позади золоченых кресел, поставленных для него и его высоких гостей.

Св. Лука ясно говорит, что Агриппа и Береника торжественно вступили в преторию: она, несомненно, в блеске всех своих драгоценностей, а он в своем пурпурном одеянии, оба с золотыми коронками на головах и в сопровождении большой свиты во всей роскоши восточного одеяния. Когда введен был в это блестящее собрание ап. Павел, то по изложении Фестом сущности дела Агриппа важно сказал апостолу: «Позволяется тебе говорить за себя». Окинув собрание своим проницательным взглядом, апостол, протянув руку по обычаю древних ораторов, начал речь замечанием, что он был особенно счастлив делать свою защиту перед царем Агриппой, потому что этот князь получил от своего отца (усердие которого в исполнении закона как писаного, так и устного, было всем известно) тщательное воспитание во всем, касающемся иудейской религии и обрядности, и поэтому не мог не чувствовать интереса к вопросу, в котором он был столь компетентным судьей. Поэтому он просил терпеливо выслушать его и еще раз изложил известную историю своего обращения из строгого и изуверного фарисея к вере, заявив, что мессианские надежды его народа уже действительно исполнились в лице того Иисуса Назарянина, последователей которого он сначала яростно гнал, но который, лично открыв ему славу свою, привел его к познанию, что Он воскрес из мертвых. Почему эта вера могла бы казаться неправдоподобной и его слушателям? Такой она сначала была и для него самого; но как он мог противостоять личному свидетельству самого Христа? И как он мог не повиноваться небесному голосу, который послал его открыть глаза как иудеям, так и язычникам, чтобы они могли обратиться от тьмы к свету и от силы сатаны к Богу, чтобы по вере в Иисуса они могли принять отпущение грехов и часть со святыми? Он не был непослушен этому велению. В Дамаске, в Иерусалиме, по всей Иудее и впоследствии среди язычников он был проповедником покаяния и обращения к Богу, а также и соответствующей этому жизни. Вот почему иудеи схватили его в храме и хотели разорвать его на куски; но в этой, как и во всякой другой опасности, Бог пришел к нему на помощь, и свидетельство, которое он приносил малым и великим, не было ни богохульством, ни богоотступничеством, а простой истиной, прямо согласной с учением Моисея и пророков, что именно Мессия должен был подвергнуться страданиям и что из Его воскресения из мертвых должен воссиять свет для просвещения как язычников, так и его народа. Апостол был увлечен потоком боговдохновенного красноречия, но для Феста все это казалось столь необычайным и чудовищным, что он не вытерпел и прервал оратора грубым замечанием: «Безумствуешь ты, Павел! Большая ученость доводит тебя до сумасшествия». Это неожиданное восклицание остановило величественный поток красноречия апостола, но оно не ослабило его изысканной вежливости. «Нет, достопочтенный Фест, – сказал он, – я не безумствую, но говорю слова истины и здравого смысла». Но не Фест был главным лицом, к которому была обращена речь апостола, и притом он едва ли и мог понять подобные доводы. Иное дело Агриппа. Он читал Моисея и пророков и от множества свидетелей слышал по крайней мере о тех событиях, на которые указывал Павел. К нему поэтому апостол обратился с доказательством своего совершенного здравомыслия. «Ибо, – сказал он, – знает об этом царь, пред которым и говорю смело. Я отнюдь не верю, чтобы от него было что-нибудь из сего скрыто, ибо это не в углу происходило». И затем, желая продолжить нить своей аргументации в том самом пункте, где она была прервана и где могла бьггь наиболее поразительной для иудея, он спросил: «Веришь ли, царь Агриппа, пророкам? Знаю, что веришь». Но Агриппе не хотелось вмешиваться в это рассуждение, а тем менее выразить свое согласие, и поэтому он нашел удобным уклониться от ответа полунасмешливым замечанием. «Ты скоро, пожалуй, и меня сделаешь христианином!» – сказал он с полуподавленной улыбкой, и этим ловким изворотом придворной любезности уклонился от ответа на серьезный вопрос ап. Павла. Его изысканное замечание, несомненно, прозвучало очень остроумным для всего знатного собрания, и они с трудом могли подавить свой смех при одной мысли о том, что Агриппа, любимец Клавдия, друг Нерона, склонится к убеждению этого странного иудея! Чтобы Павел мог сделать царя христианином – это казалось слишком смешным. Но смех этот был тотчас же подавлен, когда апостол со всей пылкостью искренно любящего сердца воскликнул: «Молил бы я Бога, чтобы скоро ли, долго ли, не только ты, но и все слушающие меня сегодня, сделались такими, как я, кроме, – прибавил он, поднимая свою скованную руку, – кроме этих уз». Они видели, что это был не простой узник; человек, который мог приводить такие доводы, как приводил он, и говорить так, как говорил он, очевидно, был личностью, какой они еще никогда не видели или не знали ни в мире иудейства, ни в мире язычества. Но было бесполезно продолжать это зрелище. Любопытство теперь с достаточностью было удовлетворено, и теперь, более чем когдалибо, стало ясно, что хотя и можно считать Павла-узника мечтательным энтузиастом или восторженным фанатиком, но он никоим образом не был уголовным преступником. Царь, вставая с своего седалища, дал знак о прекращении заседания, и когда знатное собрание начало расходиться, то со всех сторон слышались замечания, что Павел не заслуживает смерти или даже заключения. Решение Агриппы было вполне в пользу его оправдания. «Этого человека, – сказал он Фесту, – можно было бы освободить, если бы он не потребовал суда у кесаря». Решение этого дня спасло жизнь ап. Павлу еще на несколько лет.