Тайный советник вождя - Владимир Успенский

В боях за Смоленск весьма отличился командир 57-й танковой дивизии полковник В. А. Мишулин: проявил личное мужество, героизм и умело руководил своими частями. Был он ранен, попал в госпиталь, но там вдруг узнал, что один из его полков оказался в окружении. Тут уж не до лечения. Мишулин сел в бронеавтомобиль, ночью пробился через вражеское расположение к своим танкистам, поднял их настроение, организовал удар: под его руководством полк с боем прорвал кольцо окружения.

В госпиталь Мишулин больше не вернулся. Обнаружив западнее Смоленска передовые отряды гитлеровцев, полковник с остатками дивизии по собственной инициативе вступил в бой, разгромил вражеский разведотряд и прикрыл правый фланг нашей 20-й армии. Еременко сам наблюдал за этим боем и был в восторге.

Возвратившись в Москву, я вскоре прочитал в газете официальное сообщение о том, что В. А. Мишулину присвоено звание Героя Советского Союза и звание генерал-лейтенанта танковых войск.

Ну это уж слишком, не соответствовало никаким установлениям! Герой Советского Союза — вполне понятно. Повышение в звании — ладно: два поощрения! Случается и такое, если заслужил человек. Но чтобы из полковников перескочить через ступень и получить звание не генерал-майора, а сразу генерал-лейтенанта, такого еще не бывало! Тут явно какое-то недоразумение. Позвонил в штаб Западного фронта, и выяснилось вот что.

Андрей Иванович Еременко сам написал представление на Мишулина. Почерк у него отнюдь не каллиграфический, со знаками препинания не все в порядке, да и торопился. Текст был такой: «Представляю полковника Мишулина к званию Героя Советского Союза и к воинскому званию генерал, генерал-лейтенант Еременко».

А телеграфист, передавая в спешке, может быть даже под бомбежкой, сократил или пропустил одно слово. И получилось: «Представляю… к воинскому званию генерал-лейтенант. Еременко».

Но как же в Москве-то не разобрались? Впрочем, тоже понятно. Пришло ходатайство с фронта, на этом основании составили бумагу, подписали, удовлетворили. Одно было ясно — документ прошел мимо Сталина. Или не обратил на него внимания. Награждением орденами, присвоением звания Героя Иосиф Виссарионович обычно не занимался, для этого существовал специальный аппарат, был определенный порядок. Но звания генералов — обязательно через него. Сталин держал в памяти фамилии почти всех крупных военачальников, включая генерал-майоров. А уж генерал-лейтенантов тем паче.

Их было у нас немного более ста: восемьдесят один общевойсковой, тридцать три — родов войск и шестеро по ведомству Берии в войсках НКВД. Почти с каждым из них Сталин беседовал. И я знал их всех. Хотя бы по личным делам. Но когда пришла реляция на Мишулина, меня не было в Москве, а Сталин, значит, оказался настолько загружен, что ему было не до присвоения званий. Вот и «проскочил» документ.

Я посоветовался с Поскребышевым, тот поставил в известность Жукова. Решили Сталину не докладывать, пока сам не обратит внимание на незнакомого генерала. А то ведь начнется расследование, кому-то достанутся синяки да шишки…

В действительности никто не был наказан, но для самого Мишулина такое событие сыграло не самую лучшую службу. Его, боевого командира, все время держали на вторых ролях, он ходил в «замах», чтобы не выпячиваться, чтобы фамилия как можно реже появлялась в документах. И лишь в самом конце войны, как-то за ужином, когда у Сталина было хорошее настроение, я шутливо рассказал о том казусе.

— Ну и Еременко! Сколько у него анекдотичных случаев, — тихо засмеялся Иосиф Виссарионович, — И адъютант у него был по фамилии Дураков, и часы он раздавал вместо орденов метким стрелкам — директор часового завода на него жаловался…

Подумав, Сталин добавил удовлетворенно:

— Вот, товарищи, оказывается, и у нас есть свой поручик Киже! Даже не поручик, а генерал. — Шуткой все и закончилось.

Стремительно прошел я через приемную. Поскребышев не успел даже подняться из-за стола, только рукой безнадежно махнул вслед. Охранник у двери, знавший меня в лицо, посторонился. Иосиф Виссарионович сидел на своем председательском месте за малым столом с грудой бумаг, просматривал газету, держа в руке карандаш. Мельком глянул — «Красная звезда».

Отдыхал Сталин, расслабившись. При моем появлении не удивился, но сразу как-то подобрался, что ли: такой уж человек, даже при мне, видевшем его в самых различных состояниях, старался выглядеть строгим и сильным. Хотел я сказать — монументальным, но нет, вдвоем со мной он на это не претендовал. Чувствовал меру.

— Иосиф Виссарионович, час назад над Москвой появился немецкий самолет. Вероятно, разведчик. Прошел над улицей Горького, над центром.

Показалось, Сталин вздрогнул. Во всяком случае, дрогнули его плечи. За последнее время ему довелось выслушать много тяжких, потрясающих сообщений, он притерпелся к ним, воспринимал не болезненно, внешне спокойно. Однако мое сообщение даже в ряду других трагических новостей, как я понимал, являлось особым. Надо было смягчить не только восприятие Сталина, но и реакцию, которая могла быть бурной и скверно отразилась бы на многих людях.

— Над Кремлем? Прямо над нами? — именно этот факт особенно поразил его. Он сидит тут, руководит миллионными войсками, а над его головой летает гитлеровский разведчик! — Немец наблюдал? Фотографировал?

— Думаю, да.

— Почему не докладывает противовоздушная оборона? Они что, сдохли все там?! — Рука его потянулась к телефону. Гроза была близка, надо было предотвратить…

— Командование ПВО выясняет, вероятно, обстановку, не следовало бы ему мешать, — задержал я руку Иосифа Виссарионовича. — Вам нужны точные факты, командование доложит все данные.

— А откуда известно вам? — Вопрос подразумевал, не выступаю ли я в виде амортизатора.

— Мне только что позвонил со своего командного пункта командир полка майор Кикнадзе.

— Просил вашего заступничества? Это он пропустил самолет? — Раздражение Сталина не смягчила даже фамилия земляка, к которому он относился с особым расположением.

— Фашистский разведчик прошел к нам незамеченным, подробности выясняются, — повторил я. — А майор Кикнадзе в заступничестве не нуждается. Он хотел успокоить: в районе дач никаких происшествий.

— Скажите, такой заботливый, — скептически хмыкнул Иосиф Виссарионович. — Этак мы не найдем, с кого спросить. Кто виноват, кого наказывать?

— Виноватых нет.

— Они всегда есть, надо только найти.

— Тогда начинать надо не с командира полка Кикнадзе, не с командующего ПВО, даже не с Климовских и не с Павлова. Об этом мы с вами уже беседовали. И о том, кстати, что следует не столько выяснять, кто больше виноват, сколько исправлять положение.

Мои слова задели его, он хотел ответить, но в этот момент зазвонил телефон, Сталин снял трубку и по начавшемуся разговору я понял: руководство ПВО докладывает ему о случившемся. И был рад, что воспринимает он сообщение не горячась, делая какие-то пометки на листке бумаги.

— Состояние противовоздушной обороны Москвы обсудим на Государственном Комитете Обороны, — произнес Сталин. — Готовьте ваши предложения… Нет! Никаких оттяжек. Постановление примем не позже, чем завтра. Все!

Окончив разговор, повернулся ко мне. Помолчал, вздохнул:

— Поезжайте, пожалуйста, сейчас к товарищу Кикнадзе, выясните обстановку, узнайте, в чем он нуждается, что предлагает для улучшения обороны. И постарайтесь успеть сегодня же в шестой авиакорпус. По тем же вопросам. Мы пошлем туда двух советников ГКО, но у них будут свои задачи. Желательно нынче получить все сведения. Когда вернетесь — сразу прошу ко мне.

— Будет выполнено.

— Передайте привет товарищу Кикнадзе и мое пожелание ему говорить обо всем откровенно, не боясь никакой критики в адрес начальства.

— А иначе я просто не буду с ним беседовать.

— Речь идет не о наших с вами принципах, Николай Алексеевич, речь идет о майоре, на которого давит пласт уставов, инструкций, традиционного чинопочитания. Надо не сковывать этого майора, а, наоборот, помочь ему, — улыбнулся Иосиф Виссарионович, и это была одна из первых его улыбок, увиденных мною после начала войны.

Путь предстоял недалекий: полтора, от силы два часа на автомашине. За это время надо было оценить, проанализировать обстановку с учетом всех известных мне данных, сделать предварительные выводы, наметить предложения, но лишь в такой форме, чтобы их можно было изменить или дополнить при получении новой информации. Анализ и выводы, прикидки на будущее — это как раз то, чем я любил заниматься и в чем, смею надеяться, до некоторой степени преуспел. Объективность, осторожность, накопленный опыт не позволяли мне ошибаться почти никогда. Но если прежде в годы гражданской войны и после нее мозг мой действовал быстро, энергично вырабатывая соответствующие рекомендации (а может, тогда обстановка была проще, элементарнее?), то с возрастом, с усложнением военной и политической ситуации мне требовалось все больше времени для того, чтобы взвесить все факты, «прокатать» мысленно различные варианты и найти тот, который я мог бы отстаивать с чистой совестью. И давайте-ка, благосклонный читатель, поразмыслим вместе на том недолгом пути, который вел от Кремля на юго-запад, вдоль Москвы-реки до командного пункта майора Кикнадзе.