Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого – 2 - Александр Солженицын

Уже разворачивалась южная весна, невозможно поверить, что на севере – ещё в шубах.

Что на севере хотя революция и благодетельная, жданная всеми честными людьми, – но и какие-то эксцессы, волнения, на которые жаловался Алексеев. Волновал немного и Балтийский флот, что-то там расшаталось. Впрочем, новейшие сведения от Алексеева успокаивали: что благодаря юзограммам министра юстиции удалось прекратить кровопролитие и радиотелеграфирование, команды дали обещание.

Пришла от Алексеева и такая отдельная телеграмма: что отрекшийся Государь (Алексеев всё ещё называл «Его Величество») предполагает пробыть в Ставке ещё несколько дней.

Вот как? И для какого дела, зачем? Непонятно.

Но – важная ориентировка. Более всего не хотелось бы сейчас – встречаться с Ники. Никак.

Но если выехать из Тифлиса не торопясь, послезавтра, да ещё три дня в пути – так вот за это время Ники и уедет.

Уехать наскоро и нельзя: на Кавказе свой обширный церемониал прощания, и надо уметь выдержать его с любовью. Надо сохранить за собой сердца Кавказа – да и сам Кавказ, некому его передать. Вполне возможно, что, по грузинскому обычаю, город даст наместнику прощальный обед – великолепный, достойный, обильный, долгий, какой затягивается от середины дня – и в ночь.

А пока сейчас назначена была необычная аудиенция во дворце: по просьбе милого Хатисова великий князь принимал его вместе с двумя видными социал-демократами – Жордания и Рамишвили. Странная публика, конечно, член императорского дома принимал социалистов! – но таковы времена.

А очень оказались симпатичные, приличные, рассудительные люди, никакие не бомбометатели. И Хатисов же с ними какой приятный, блестят проницательные чёрные глаза. Беседа сложилась сердечная. Великий князь ещё раз заверил их в своей полной лояльности новому режиму, – а Хатисов подчеркнул, что в Тифлисе не понадобилось, как в других российских городах, создавать никакого нового общественного органа с функциями правительственной власти: чистосердечное поведение великого князя устранило всякие подозрения и всякий конфликт.

О да, о да! И Николай Николаевич ещё раз заловил себя искренним приверженцем нового строя. И, как уже обещал, все должностные лица, вызывающие сомнения в их лояльном отношении к новому строю, будут уволены, А все политические – уже освобождены. А жандармские управления все упраздняются… (Он не имел в виду железнодорожных жандармов, которых снимали какие-то таинственные банды.)

А каково, осведомился великий князь у социалистов, отношение рабочего класса к войне?

Те заверили, что рабочий класс желает победы над врагом.

– Я так и полагал, – горячо одобрил великий князь. – Я знаю, что вы – за защиту родины. Уеду – и, надеюсь, вы тут…

А Хатисов ещё раз заверил, что широкие массы приветствуют назначение великого князя Верховным Главнокомандующим, хотя… Хотя вызывает много толкований то обстоятельство, что приказ о назначении произведен не Временным правительством, а бывшим царём, да ещё в самый момент отречения.

Увы, при изменившейся обстановке это обстоятельство действительно омрачало торжество самому великому князю тоже. Только и оставалось ответить, что назначение последовало всё же до отречения, а вслед за тем санкционировано Временным правительством, – так что и можно считать его как бы назначением Временного правительства. (Всё так, но для себя-то: разве совет министров во время войны выше Верховного Главнокомандующего?)

А едва социалисты ушли – уже нетерпеливо дожидалась мужа Стана: срочно приехал из Крыма сын её, пасынок великого князя, Сергей Лейхтенбергский, князь Романовский, – и всю эту беседу она дожидалась с ним и уже предваряла мужа о чрезвычайном и авантюрном предложении Колчака!

Вошёл сын, и мать осталась присутствовать.

Что же такое?? Молодой человек, промчавшийся на двух сменённых миноносцах («Строгого» закачал шторм, от Феодосии адмирал дал посланцу более крупного «Пылкого») и затем экстренным поездом из Батума, – не имел при себе никакой бумаги? Да поручение и было не для бумаги. Торжественно приняв положение «смирно», лейтенант отчеканил несколько доверенных ему фраз.

Адмирал Колчак считает положение в Петрограде – катастрофичным, в Ставке – сомнительным. Главнокомандующие всеми западными фронтами не принимают мер против мятежа. Россия в разгар войны остаётся без реальной власти. Адмирал предлагает Его Императорскому Высочеству для спасения страны – объявить себя диктатором. И ставит в его распоряжение Черноморский флот для сомкнутия с Кавказским фронтом. Это будет – цельная нетронутая сила, с которой посчитается Петроград. Всё.

Так неожиданно, таким ударом – как буря морская в лёгкие!

Диктатором? Какая дерзость!

Но и какой военный шаг!

Диктатором? – это даже больше Верховного Главнокомандующего?

Нет – меньше, меньше! – горячо уверяла Стана. – Это – не из рук правительства, и потому меньше! Да как можно поддаваться? Он зовёт тебя к мятежу! Ты – уже Верховный, чего ещё? Зачем диктаторство? И – как ты можешь сейчас повернуть? И против гостеприимного Тифлиса?

Для неё – уже всё было решено бесповоротно.

Да, правда, – опоминался великий князь. Это – мятеж против правительства. И – как же обмануть доверие Тифлиса? И вот социалистов?… С каким лицом?…

Нет, в реальности уже не оставалось такого поворота. Упущено. Упущено. (А обожгло – как зимой предложение Хатисова…)

С глубокой печалью кивал великий князь:

– Увы, увы… Поедешь к Колчаку и скажешь…

– Да не поедет он в Севастополь! – вмешалась мать, уже всё обдумавшая. – Ты отказал, а всё равно будет носить характер сношений. Ты – Верховный Главнокомандующий, и ты перекомандуешь лейтенанту ехать с тобой в Ставку!

И – опять она была права.

И зачем уж, правда, Колчак – так дерзко, так неожиданно…?

Нет-нет, о нет! – немыслимо, неразумно бунтовать против правительства, против общества, против всей России! И – против, может быть, Ставки? Так и не хватит сил.

Стана была права.

Конечно, отказался великий князь.

Но – с внутренним сожалением, сокрушением, будто самое красивое – вдруг потеряно.

Нет, напротив! – надо всячески укреплять сношения с новым правительством. Странно, что три телеграммы послал вчера князю Львову – а ответа ни единого. Может быть, они чем-то недовольны? Вот и не держит в курсе событий, как просил его…

Послать ещё! Подразумеваемо заверить их, что и после Михаила всё остаётся, как вчера. Но и дать же понять, что положение наше – взаимно равное.

… Прошу ваше сиятельство быть уверенным, что я приложу все силы… Однако же уверен, что и вы, со своей стороны… восстановите полнейший повсеместно порядок…

418

Их так ведут: впереди – конвоиров нет (у матросов

навыка тюремного нет).

Впереди – адмирал Непенин! Один.

Его кругловатое сообразительное живое лицо, только

рот прикрыт усами-бородкой.

Но напряжён, такого обращения он не ждал!

А за ним, в шаге, адъютант, старший лейтенант.

Ещё в шаге по бокам – два матроса.

Ленточки полощутся над бушлатами, значит быстро

идут.

Да и по плечам видно.

А дальше назад – ещё матросы, это как подкова сзади.

И в обхвате её – ещё офицеры разных чинов, тут и

капитаны первого ранга.

Кто непроницаем. Кто явно перепуган. Никто не ждал.

Никто не готов. Кто из нас когда готов к перевороту

собственной жизни?

Позади края матросской подковы сходятся в одну

густую матросскую толпу.

Вот так, толпой человек в шестьдесят, не строем, не

конвоем, но сгущённо-злой толпой, с карабинами,

стволы вперёд и вверх,

они ведут

кучку офицеров в середине,

безоружных, свободны бока от кортиков.

Идут матросы уверенно, жестоко зная, куда.

Неотмеренный слитный топот.

Такая ли форма матросская, такая ли жизнь

матросская или особый их подбор, – но почему они

кажутся так свирепо беспощадны?

Иные лица – уже за гранью человеческого выражения.

Откуда столько зла?

А лица офицеров – кость другая? другой обиход? -

при сходной же чёрной форме развитость и

тонкость.

И – смятенье сейчас, и оглядка потерянная.

О, им вместе не жить! Как же вместе жить этим двум

породам?

вот, идущим в одном кадре.

Куда идущим?

Офицеры догадываются. Они же знают, как этой ночью

на других кораблях…

И матросы – знают.

И не колеблются нисколько.

Если бы матросы шли строем – то не так бы жутко. А

вот – толпой, плечо к плечу, почти челюсть к

челюсти, ствол к стволу, идут, уверенно прут вперёд!

Топот по снежной дороге.

Понизу

одни ноги, у земли.

Тут, в ногах, в чёрных брюках, больше похожи

ведущие и ведомые.

= И адмирал, с отзывчивым подвижным лицом, позади

себя ощущая этот напор и скорость, не обернувшись,