Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого – 2 - Александр Солженицын

Но в последнюю ночь не выдержал флот! Этих убийств (ещё все подробности их, ещё все имена не были известны на «Кречете») – нельзя было отодвинуть из памяти, но не момент был и упрекать матросских депутатов или даже задумывать кару. В этом и трагичность революционных убийств: они не судимы, не оспоримы, даже не требуют извинений: убили – и убили, всё, не повезло кому-то.

Надо было широким сердцем понять смущенье этих тёмных людей, всегда обделённых социальной справедливостью, и чью-то злую предрассветную телеграмму с угрозой убить самого адмирала, – надо было видеть всю широкую картину начавшегося освобождения России и в этой картине удержать Балтийский флот до просветления.

Больше всего изумлялся Непенин этой матросской вспышке при правоте своего поведения: ведь он не пытался обманывать, он всё объявлял матросам тотчас, как узнавал сам, он первый из крупных военачальников признал революционное правительство, – а всё пошло так, как если б он упирался за царя до последнего. Почему? За что погибли его офицеры?

На такие вопросы революция никогда не отвечает, уверенная в своей правоте.

Но и Непенин не пошатнулся в своей правоте. И в правоте своих горячих приближённых – Черкасского, Ренгартена, Довмонта. Если кто был неправ, то неправ был тот, кто столько лет затягивал своё сопротивление прогрессу, свободному развитию, слиянию всех русских людей как равных граждан.

Но это всё ещё исправится, дали бы только срок. Сам Непенин же исправит у себя во флоте.

Похоронит своих мертвецов.

Однако с каким же лицом теперь смотреть на матросский строй – и в каждом подозревать убийцу?

Вдруг – в двенадцатом часу передался какой-то слух, не радиограмма, а слух, да как? через вестовых, со смущением, что будто… будто… на городской площади командующим флотом объявили – начальника минной обороны вице-адмирала Максимова!

Ренгартен, краснея, доложил Непенину как полный вздор.

Что за, правда, вздор? как это матросы в городе сами могут объявить нового командующего?

Но не успели ни удивиться, ни посмеяться, – через 10 минут по набережной подкатил автомобиль с красным флагом – и из него направились на «Кречет» – сам дюжий Максимов, с ним рядом – непенинский же штаб-офицер для поручений капитан 2-го ранга Лев Муравьёв (декабристская фамилия!) и несколько матросов, очень злобно глядящих.

Так все вместе они и ввалились к Непенину, матросы со сжатыми бровями и губами, руки на карабинах, Муравьёв с весьма бесстыдным независимым видом, а Максимов с блуждающей – или даже блудливой? – улыбкой на крупном лице. Адмиралов оставили одних, и Максимов руки разводил, объяснял с сильным чухонским акцентом:

– Вот, Адриан Иваныч! Только что я был арестован, сейчас возведён в командующие флотом, а завтра буду повешен.

Не рассказал, как же так: из-под ареста и сразу в командующие? Что-то им обещал?

– Отказаться – счёл невозможным, чтобы не подорвать боеспособность флота.

Матросы оставили их не вовсе одних, за дверью стояли, нависали.

Непенин сидел в полном изумлении. До позавчерашнего дня его мог сместить только Государь. Но вот Государь сместил себя сам. Не сразу можно было представить, кому теперь подчинялся командующий Балтийским флотом. Правительству и даже морскому министру подчинения не существовало. Да в новом правительстве морского министра вовсе нет, а по совместительству Гучков, но Гучков в эти самые часы по телеграфу вызвал к себе в Петроград контр-адмирала Кедрова, начальника дивизиона миноносцев Рижского залива, вызвал, не спрашивая мнения командующего и, очевидно, задумывая тоже какое-то назначение. Гучков вообще-то был единомышленник всех младотурок, но проверять и поддерживать единомыслие сейчас невозможно было по телеграфу.

Однако что-то надо было решать.

Однако что же решать, если «Павел I», откуда всё вчера началось, уже разослал по всем кораблям радиотелеграмму: не выполнять распоряжений Непенина, а только Максимова?

На «Павле» был такой «центральный комитет депутатов кораблей».

Нет, сдать власть Непенин не может – это компетенция правительства.

Но и помешать – как он может?

Как бы Непенин ни думал, но власти у него уже не осталось.

Однако она оставалась на его плечах и на сердце.

Во-первых, решил доложиться, – уже не в Ставку, но в Государственную Думу, обо всём происшедшем.

Написал – и сам хотел пронести в радиорубку.

Но матросы у дверей не пропустили его.

Он был как бы арестован.

Телеграмму – прочли и тогда допустили адъютанта отнести.

Как же было теперь – не передавать власти?…

Решили с Максимовым во избежание двоевластия подписывать все распоряжения вдвоём.

Решили, что Максимов, взяв на автомобиль кроме красного флага ещё флаг командующего флотом, поедет к коменданту Свеаборгской крепости установить единство действий.

При нём уехала и вся сопровождавшая группа матросов.

Адмиралу возвращалось ходить по своему «Кречету», где бурлила возбуждённая толпа, синие голландки вперемежку с серыми солдатскими шинелями.

Штабные предложили составить от имени Непенина приказ по флоту, что он приветствует новый строй.

Уже писано было и объявлено и вчера и сегодня на рассвете, но что ж? Ещё лишний раз в несомненную точку, обстоятельства таковы.

Вконец изнервленный Ренгартен пришёл рассказать, что печатается во флотской типографии, «депутатским решением»: тысячи листовок с записью ночного разговора «депутата» Сакмана – с Керенским. И заявление Керенского, что матросам обеспечивается полная свобода агитации.

Тем временем оказалось, что «комитет матросских депутатов» не только на «Павле», но их – три в разных местах, и они разных мнений.

Черкасский предложил: пока есть связь, пока Непенину доступна телеграфная рубка (команда «Кречета» вела себя покойно) – связаться с генеральным морским штабом в Петрограде и просить Керенского к аппарату на разговор.

Верно!

Черкасский пошёл вызывать.

Непенин старался не рассеять твёрдости. Всего несколько часов надо было перестоять!

Принесли вестовые новость, что на собрании команд в столярной мастерской избирали новый штаб флота! – и Непенина тоже выбрали в штаб.

И тут с набережной вступила группа вооружённых матросов, человек двадцать, а сорок осталось за сходнями, – и объявили, что арестуют всех офицеров «Кречета».

Им ответили, что адмиральское судно и штаб не могут остаться без офицеров.

Погудели, оставили нескольких – флагманского штурмана, инженера-механика, священника, трёх-четырёх в штабе – Черкасского, Ренгартена, Сполатбога, – а остальным скомандовали выходить, арестованы.

И Непенину.

Нечего делать. Адмирал пожал плечами, подчинился.

Верные декабристы смотрели на него с разрывающей тревогой.

И сразу же, тесной толпой человек в шестьдесят, повели их по набережной, в сторону крепости.

Привет тебе, заря освобожденья

От рабства подлого под игом палачей!

(«Русская воля»)

416

Вчера среди дня, неурочно, вдруг грянул над Москвою громовой колокольный звон, как пасхальный! Сперва – из Кремля, потом стали ему отзываться, отзываться из других разных мест. И покатилось, и погудело над Москвой – часа наверно два.

А Ксенья со своей ещё гимназической подругой Бертой Ланд, тоже теперь московской курсисткой, как раз гуляли – занятий-то по-прежнему не было. И многие прохожие и Берта восхищались, как это замечательно придумано: отметить колокольным звоном праздник обновления России. Некоторые шли смеялись, а другие крестились по привычке. Правда, слышали, что этот звон – подменный какой-то: не только не все церкви, но и полезли на колокольни ненастоящие, видимо, звонари: сбивались и перебивались нестройно.

Многие были в восторге, а Ксения постеснялась возразить, что это неуместно и даже обидно: как же так, на великий пост? Хотя и сама была не блюстительница постов.

Вообще, жизнь рано научила Ксенью, где что говорить и что иметь право любить, не любить. Ещё с детства нельзя было жить противоположнее, чем у своих в экономии – и у Харитоновых, но Ксенья усвоила и не путала два разных поведения. А хорошо чувствовала себя – в обоих. Своей кубанской жизни она отчасти стыдилась – и большого богатства и, совокупно, невежества. А с другой стороны – и нисколько не стыдилась, ведь богатство пришло честными средствами, энергией и смёткой её незаурядного отца, который, будь он с образованием, не потерялся бы и среди московских крупных фигур. Да и в самом богатстве она не ощущала безнравственности – а зато какая независимость. Но высказать такое среди курсисток было невозможно, неинтеллигентно. А ещё с одной стороны – это невежество с малороссийским говором было родное, трогательное, и некрасиво-унизительно было бы говорить о нём с извинчивым видом.