Целомудрие - Николай Крашенинников

— И все-таки я добился, я взял проклятую, — апатично говорит он.

— Умитбаев, ты с ума сошел, — шепчет Павел, бросаясь к другу. — Как не стыдно тебе, какое безобразие!

Молча снимает со своего плеча его руку Умитбаев, молча подходит к раскрытой двери, запирает ее на ключ и снова улыбается по-прежнему черными, страшными губами.

— Все-таки я овладел проклятой, теперь померзнет и прибежит.

Ложится на диван, отворачивается лицом к стене и лежит неподвижно.

А Павел все смотрит на его тень у стены — жуткую, прозрачную, мертвую тень, и все ловит следы рассвета, все не сводит глаз с узкой щели занавески, сквозь которую вбегает в комнату утро января.

Грубый звонок потрясает притаившуюся тишину. Павел поднимает голову, вслушивается, звон повторяется, прислуги нет, надо идти отворять. Несколько секунд Павел смотрит в сторону Умитбаева, не пойдет ли отворить он, но нет, тот неподвижен, а в это время уже стучат извне в раму окна. Павел набрасывает костюм, отворяет дверь — всхлипывающая фигура женщины бросается в прихожую, чуть не сбив с ног, и за нею мерно вступает в комнату пожилой и сонный околоточный надзиратель.

— В этом доме совершено изнасилование девицы; потерпевшая, заявив об оном, является лично со мною. Кто здесь студент Али-Газис Умитбаев? — чеканно и равнодушно спрашивает он.

— Я студент Али-Газис Умитбаев, — отвечает кто-то с порога. Таким далеким голосом говорит он, что Павел должен обернуться, чтобы проверить: точно ли это Умитбаев сказал.

— Вы студент Али-Газис Умитбаев?

— Уже сказано… — Голос Умитбаева становится обыкновенным, немного надменным и раздраженным. — Но в чем же дело?

Серые усы околоточного поднимаются кверху, усталое лицо с опухшими глазами глядит на него.

— Сия потерпевшая девица, явясь в управление пристава второй части, лично показала, что вы учинили оной насилие, сопряженное с лишением…

Все лицо Умитбаева тонет в чувстве изумления, недоверчивости, обиды.

— Она показала на меня? Показала в участке?.. Эта?.. Она?..

В ответ из угла раздаются сдавленные рыдания, какой-то писк или вздох, из-под клетчатого платка показываются вспухшие красные щеки, Катерина делает движение — и сурово останавливает ее, подняв руку, околоточный надзиратель.

— Ведомо ли вам, что сие деяние, предусмотренное статьей уголовного уложения, наказуется десятилетней ссылкой на поселение? — уже громко и язвительно спрашивает он.

Точно бездна раскрывается перед ногами Павла и Умитбаева. Точно, оба они виноваты, точно Павел виновен больше, он не может стоять на ногах и садится в прихожей на стул.

— Поселение… десять лет… уголовное… — растерянно лепечет и Умитбаев. Как бы не веря глазам и слуху, он все обращается к стоящему у косяка закутанному в клетчатую шаль куску неподвижной материи, потом подступает к околоточному. — Послушайте, вы не шутите?.. Вы не нарочно?..

— Извольте следовать за мной, в сопровождении потерпевшей, в участок! — сухо и высоко выбрасывает из себя околоточный и кладет руку на эфес сабли.

Мгновенно и бесповоротно рассеивается все перед Умитбаевым. Становится ясно. Да, совершилось самое неожиданное, непонятное, не сообразное ни с чем, невероятное, как кошмар. Эта женщина, может быть, даже не девушка, действительно принесла на него в участке жалобу в ее изнасиловании; она, конечно, ни слова, ни буквы не знала в уголовном уложении, но она заявила властям, она погубила его, студента Умитбаева, она стоит сейчас и всхлипывает, а он уже умер, он не живой, его уже нет на земле.

И жажда жизни вдруг взметывается в Умитбаеве.

— Но послушайте, — говорит он и обращается то к серой недвижной массе в углу, то к околоточному надзирателю. — Ну, послушайте, зачем же так… официально? Позвольте мне поговорить с нею… Я виноват действительно, но я попытаюсь загладить оскорбление, я могу внести на имя ее известную сумму, могу хорошо обеспечить…

— Вторично предлагаю вам последовать за мною! — резко обрывает околоточный, кашляет, и в то же мгновение, как из-под земли, вырастают два полицейских служителя в рваных перчатках и башлыках.

— Так вы требуете, чтобы я шел по городу вместе с нею в сопровождении полицейских?

— Таково требование господина частного пристава, коему потерпевшая принесла жалобу лично.

Пошатывается Умитбаев. Поворота нет. Нет возврата. Круг сомкнулся. Павел чувствует во рту металлический вкус, в ушах противно звенит. Едва различает он, что в дверях залы белеет встревоженное, недоумевающее лицо матери.

Круг сомкнут. Вчера был юный студент Умитбаев, сегодня его нет. Сегодня— каторжник, ссыльный поселенец. Уже завтра весь город будет знать, что Умитбаева больше нет на свете. Он вычеркнут из списка живых, юный, двадцатилетний, он уже сейчас старше самого старого в городе человека, он мертвец.

— Ну не губите его… Устройте, пожалейте, мы обеспечим ее, она не будет ни в чем нуждаться, никто не будет знать.

С почерневшим, искаженным лицом приближается к околоточному и Умитбаев. Глаза его бегают, брови движутся над носом, как две живых полоски, он не понимает, что говорит, его голос как бы доносится из другого мира.

— У меня с собой сейчас тысяча… или восемьсот… вот видите… Завтра я достану еще пять тысяч… Завтра или послезавтра, как банк откроется… Спасите меня.

— Извольте сейчас же следовать за мною! — точно ужаленным голосом выкрикивает надзиратель.

Все кончено. Умитбаев медленно надевает пальто и фуражку и идет.

— Идите — вы-с?! — яростно кричит на Катерину с желтым лицом околоточный.

Вспыхнув, она протискивается к выходу. За нею мерно выходит сгорбленный надзиратель, за ним — озябшие равнодушные городовые. Под любопытными взглядами торговок и извозчиков все проходят по середине улицы.

— Вот и кончился Умитбаев, — беззвучно говорит Павел… — Потом, мама, потом все расскажу… Я хочу заснуть.

Прокусывая себе язык, чтобы не выявить крик, бросается к дивану и закрывает лицо подушкой. «Вот и конец. Как в жизни все случайно и странно. Какой ужас — жизнь».

Умитбаев приходит в одиннадцать, лицо его все в морщинах, щеки серы, к вискам прилипли волосы, глаза смотрят равнодушно и тупо. Войдя, он прежде всего подходит к столу, берет из сухарницы целую французскую булку и ест жадно, машинально поводя вокруг тусклыми глазами, двигая челюстями мерно и апатично. Павел смотрит на него, он смотрит на Павла, Елизавета Николаевна, завидев Умитбаева, тотчас же вышла, они вдвоем, оба сидят и глядят друг на друга — живой и мертвый.

Павел смотрит, как некрасиво движутся на висках Умитбаева косточки во время еды. Как люди, в сущности, созданы некрасиво; как люди ужасны и жалки. Сидит мертвец и жует равнодушно, молчаливо, и глотает, делая усилия, тоже некрасивые, как и все.

А ведь этот некрасивый был только вчера, только десяток часов назад экзотическим красавцем, богатым юношей, выгодным женихом, за которым наперебой, ухаживали девицы. В груди этого мертвеца всего десять часов назад билось сердце страстное, неукротимое, честное — и прямое монгольское сердце, не знавшее удержу ни в чем, исполненное напряжения воли, которая могла одинаково быть и доброй и злой.

Вчера танцевал, жал руки девицам, вчера дышал и цвел, сегодня — умер. Еще в четыре часа он был человек, а вот уже нет человека. Тот, кто жует сейчас так некрасиво и жадно перед Павлом булку, гораздо страшнее, чем человек. Это воздух. Загадка. Тайна. Ничто. Страшно и странно с ним говорить, но страшно и молчать.

С замиранием сердца, с дрожью во всем теле спрашивает Павел:

— Ну, что?

С минуту Умитбаев продолжает жевать свой хлеб.

— Что ж ты молчишь? Как кончилось?

— Объяснились…

Павлик содрагается звуку голоса Умитбаева. Такой он далекий, странный, точно загробный, такой глухой, исполненный расстояния, что робость все больше овладевает сердцем Павла.

— Объяснились, все установили, делу дано движение.

— Перестань жевать! — вдруг истерически выкрикивает Павел. — Отвечай толково. Какое «движение»? Разве нельзя было уговорить пристава? Было нельзя помириться?

— Не хочет.

— Кто «не хочет»?

— Она. Голосит и отказывается. Я предлагал ей пять тысяч.

Павел вскакивает на ноги, проходит по комнате, держась за сердце.

Он открывает форточку, жадно дышит морозным воздухом.

— Нет, кто мог этого ожидать, кто мог ожидать! — бессмысленно твердит он.

Иронически улыбается Умитбаев своими черными губами.

— Конечно, я не мог ожидать. Я едва ли даже думал, что она девушка. Между тем участковый врач…

— Уже был участковый врач?..

— Медицинским осмотром установлено, что она была девушка, и мною произведено…

— Мама, мама, подожди, сейчас кончим.