Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С уходом из жизни свидетелей оказались похоронены мотивы преследований, и свидетели либо помалкивали, либо сами понятия не имели, в чем было дело. Среди имевших понятие немногие делились им известным. Борьба шла насквозь, сверху вниз и снизу вверх, но, объясняя репрессии, дают ответ сверху – с попадания в «сталинские застенки». Ограничиваться сразу ссылкой на застенки, значит, уходить от выяснения, как пострадавший туда попал. Уж когда попал, то репрессивная машина, вроде агрегата в чарли-чаплинских «Новых временах», перетирала потерпевшего.
А кто несчастного толкнул в неумолимые шестерни? Исход схваток выглядит необъяснимо-странно. Модернизм у нас осуждали и даже преследовали, почему же погиб Дмитрий Мирский, хотя он настаивал, что советским писателям модернизм не нужен, а верх в споре с ним одержал Всеволод Вишневский, утверждавший, что у модернистов надо учиться? Бригада переводчиков под руководством Ивана Кашкина (их называли кашкинцами), из номера в номер в «Интернациональной литературе» печатала «Улисса», но, после того как «Улисс» был сопряжен с историософией нацизма, печатание прекратили, а один из переводчиков, Игорь Романович, оказался арестован. Почему же за протаскивание чуждой нам историософии не спросили с руководителя и всей команды? За репрессированным литературоведом-социологом Переверзевым шла когорта последователей, почему же пострадал один Переверзев, а остальных не взяли, хотя исповедовали они тот же «порочный метод исследования литературы»?
Историю всех этих «почему» ещё, по моему, и не начинали писать, сваливают на власть, и это напоминает ход следствия и суда в романе Конрада – «постукивание по ящику с целью узнать, что там внутри».
Книга о Деле славистов – первое мне попавшееся исследование репрессий, проделанное «изнутри» и снизу, индуктивно, от частного к общему[267]. Книга рассказывает о преследованиях, обрушившихся в конце 20-х – начале 30-х годов на крупнейших филологов, о которых мы, студенты-филологи 50-х годов, и не слышали. Изучившие лингвистическое Дело выяснили: учёные были из науки и жизни вытеснены их научным окружением, началось с личной вражды и оказалось раздуто до крупного процесса.
Искалечивших научную карьеру моего деда-воздухоплавателя и прервавших редакторскую службу моего отца я знал лично, но ради типологии хотелось бы узнать, почему погиб Густав Шпет, дед моего друга, Лешки Шторха, жокея и художника, иллюстратора моих «лошадиных» книг. Лешка не знал, а теперь установлено: если филологи были погублены филологами, то философ-психолог от философии и психологии оказался отлучен философами и психологами[268]. Осталось узнать, усердствовал кто?
Не кровная месть требуется, не вендетта, нужен дополнительный ракурс во взгляде на борьбу сталинских времен. Биограф Шпета пишет: отстранили отработы. Отстранили, осудили, сослали, расстреляли. Но кто отстранил? Сталин снял трубку: «Отстранить»? А не позвонил ли кто-то или письмо (как однажды сделал Пастернак) послал, обратившись к вождю с просьбой: «Надо бы разобраться…» В письме Пастернака речь шла о театральных дрязгах, из-за которых не пошел «Гамлет» в его переводе. Могли просить вождя разобраться и в том, что происходит в нашей философии и психологии, почему субъективный идеалист и к тому же немец критически высказывается о советских ученых. И разобрались, но прежде, чем власти начали разбираться, ученые начали конфликтовать между собой. Так, поспорив с коллегами, Галилей в конце концов попал в когти инквизиции. «Шпет знал, что он непонят и непринят своими современниками-психологами», – сказано в биографии репрессированного ученого.
Обычно, по нашим понятиям, непонявшими и непринявшими должны быть люди безграмотные, карьеристы, приспособленцы, словом, сталинисты. Нет, выдающиеся ученые, цвет нашей науки, зная труды Шпета, предпочитали на него не ссылаться. И оказался Лешкин дед сослан? Не психологи и не философы сослали Шпета, они, подтверждая мнение Чехова об интеллигенции, губительнице себе подобных, исторгли его из своих рядов, а власть довела их дело до конца.
С Дмитрием Петровичем Святополк-Мирским был знаком мой отец, он начал писать воспоминания о нем, но время было ещё подцензурным и написать, как следует, было немыслимо, а писать хотя бы в стол не позволяло незнание истинных причин гибели Мирского.
Отсвет роковых обстоятельств, стоивших жизни Мирскому, мне попался у Иосифа Бродского в его прозаической книге «Письмо Горацию», очевидно, призванной вызвать у нас ассоциацию переписки Петрарки с Цицероном (или Одена с Байроном), так сказать, царь поэтов наших дней, подобно певцу Лауры, венчавшему на поэтическое главенство самого себя, тоже решил обратиться на тот свет за неимением достойных адресатов в земной юдоли. Говоря о своем любимом английском поэте Уистане Хью Одене (который адресовался к Байрону, а его самого, Одена, зоилы называли «худшим среди знаменитых поэтов»), Бродский вспоминает, как он впервые прочел переводы из Одена в антологии «Английской современной поэзии от Браунинга до наших дней». «“Нашими”, – продолжает Бродский, – были дни 1937 года, когда этот том был издан. Нет нужды говорить, что почти все его переводчики вместе с редактором М. Гутнером вскоре после этого были арестованы и многие из них погибли»[269].
По-моему, напротив, есть нужда говорить о репрессиях, обрушившихся на тех, кто принял участие в антологии: одна из тех, вроде бы ясных ситуаций, которые на самом деле вовсе неясны. Редактором-составителем антологии Бродский называет Гутнера, очевидно не зная о том, что я слышал от отца: Михаил Гутнер – подставное лицо, составил антологию Мирский. С его арестом на титул поставили Гутнера, однако это не защитило антологию от губительных последствий. За что же в самом деле покарали переводчиков вместе с псевдосоставителем? Пока могу указать лишь на один факт: в антологию включены поэты, известные своим антисемитизмом, в том числе, боготворимые Бродским – Оден, тогда ещё не перешедший от анти к филосемитизму, и стойкий антисемит Элиот, который сделался идолом Бродского, и даже свою Нобелевскую речь Иосиф Александрович произнес, развивая мысль Элиота об ответственности поэта перед языком (Элиот развивал Валери). Мимолетность моих встреч с Бродским не дает мне оснований строить догадки о его выборе достойных подражания поэтов, но не вижу у него заинтересованности выяснить, кто кого преследовал и почему. Похоже, о причинно-следственных связях, нет нужды говорить.
Чем же оказалась упразднена подобная нужда? Основная причина – интересы причастных
