Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

со случайным собеседником Деду Васе наступили на любимую мозоль – похищение большевиками у эсеров программы по крестьянскому вопросу. «Это в истории партии признано!» – выкрикнул дед. Не поверивший собеседник побежал в библиотеку, находившуюся тут же, недалеко от шахматной площадки. Дед его дождался, торжествовал победу, но дискуссии не продолжил – поскорее удалился. Срывы вызвались неутоленной жаждой политической борьбы, но обычно – молчок.

Кто вступал в противоборство, нёс потери соразмерные. Гибли в непрекращавшейся междоусобной схватке, и долго придется выяснять правых и виноватых: следы заметены приговорами. Не отражают приговоры, почему «взяли». Приговоры выносились властью, истинные мотивы – интересы конкретных людей. Однако власть поносят, а инициаторов расправы оберегают. Причины репрессий ищут в постановлениях, но меры принимались в результате скрытых сговоров и закулисных действий, которые не оставляли словесного следа. Пишут о «неудовольствии властей». Говорят, запрещали. Словно на пожар списывают, дескать, всё погибло в огне, а кто поджег, неизвестно. «Советская власть боролась с…», «власть преследовала за…», «верхи выражали недовольство», «цензура запрещала» – снимают ответственность с тех, кто боролся, преследовал и запрещал, словно власти, верхи и цензура это некие имманентные сущности. А ведь партийная диктатура, как и самодержавие, не безличная сила. Всякая власть переживает внутреннюю борьбу, распоряжения сверху не исполняются, искажаются, иногда умышленно, верховная власть провоцируется снизу ради интересов провокаторов. Так за антисоветскую деятельность был репрессирован и расстрелян коннозаводчик, который, по мнению крупных специалистов-иппологов, проявлял инакомыслие в разведении лошадей.

А вот что я нашёл в письме от 1-го января 1937 г. моего Дяди Миши, пиротехника, который в советское время работал в геодезической разведке. Пишет он старшему брату, моему Деду Борису: «Люди, делая себе карьеру, ломают учреждения, срывают их с основания с тем, чтобы через несколько времени снова водвориться на прежнее место, предварительно поистрепав основательно и аппаратуру, и кадры». То же слово кадры попалось мне у Вернадского. В письме сыну, одобряя грандиозные планы советской власти, ученый горестно восклицает: «Но кадры!» Были дуроломы-дураки (где их нет), но сам же Вернадский в дневнике упоминает интригантство ученых в их собственных интересах, о чем сообщал и мой двоюродный дед, испытавший на себе вандализм не безграмотных выдвиженцев, а квалицированных начальников. А кто донес на инженера Ковалева, которому Дед Борис передал чертеж мотора? Как и Бутовича, Ковалева расстреляли в тот же день, когда ему был вынесен приговор: столь неотложно мешал присвоившим чертеж.

Посещая Колумбарий, чтобы поклониться «отеческим гробам», я прохожу мимо Института генетики и смотрю на мемориальные доски: имена отошедших в мир иной расположены на одной плоскости, в мирной хронологической очередности, а подними из праха выдающихся биологов, они друг на друга накинутся. Вернадский записал в дневнике, что академик, чье имя вижу на доске, в борьбе за науку продвигает зятя, а другие академики (имена их тоже вижу), защищая науку, вели борьбу против зятя и тестя, продвигавшего мужа дочери, а в конце концов победителем вышел Лысенко, выдвинутый Вавиловым и нашедший в борьбе с вавиловцами поддержку у Сталина.

Суть сталинизма, очередного цезаризма, формальной демократии и фактического самодержавия, в поощрении людей, которым ради достижения своих целей нужно, чтобы поставленный Сталиным на видный (и завидный) пост возымел намерение покушаться на Сталина. Установилась живая цепь от легендарных или реальных мнений руководства к оргвыводам, жертвами которых становились люди, обвинявшиеся в покушении на Сталина, в несвоевременной постановке «Гамлета», в публикации кулацкой повести Андрея Платонова, спорившие о том, нужен ли нам Джойс или не нужен, полетел ли самолет Можайского или же всего лишь подпрыгнул. Таков был механизм управления в борьбе за творческое существование: как в сказках, известных мне с малых лет в обработке Алексея Толстого, запомнилось на всю жизнь: пошла вода заливать огонь, огонь бросился палку жечь, палка пустилась козу гнать, и являлась коза, куда следует.

«Значит… Все-таки Сталин?»

В. З. Додин. Из дневников (2012).

«… Ничего это не значит», – отвечает на риторический вопрос мемуарист из медицинской семьи, выросший среди врачей Кремлевской больницы и утверждающий, зная из первых рук, что ходячие версии смертей, в частности, Бехтерева, это не более, чем «беллетристика», домыслы и мифы[264]. Мемуаристу известно, что «ошеломляющий диагноз» паранойи, будто бы поставленный авторитетным психиатром Сталину, есть легенда. Никакого «диагноза» не было. Означает ли это, что к гибели Бехтерева Сталин не имел касательства? Конечно, не означает, но между сталинской фигурой и мифом о психиатре, поплатившимся жизнью за то, что будто бы обнаружил у вождя психическую болезнь, стоят врачи, один другого авторитетнее. Чтобы узнать, кто и за что уничтожил Бехтерева, надо, прежде чем обвинять Сталина, разобраться в отношениях между светилами медицины[265].

В свое время независимый голос с Запада высказался: «Лысенко отождествляет успех своих исследований с достижениями советского сельского хозяйства, поэтому любой выпад против него выдает за подрыв социалистического государства»[266]. И в литературе, едва критики трогали писательскую знаменитость, в инстанции следовала жалоба, что оскорбляют советскую литературу. О персональной заинтересованности как движущей силе в борьбе за всеобщее благо сказано ещё Вольтером: «Плохо бы знали мы человеческое сердце, если бы допустили, что какой-нибудь законодатель издал закон, обнародованный от имени Бога, а в действительности ради чего иного, кроме своего интереса».

Ищите, кто от имени государства и народа преследовал в научной и литературной борьбе свои цели. Если сейчас в гуманитарных науках, начиная с истории, не помешает постсоветский мистицизм, напоминающий порывы взбесившейся новаторской мысли 1920-х годов, то будут созданы тщательные штудии сталинского времени, подобные тем, какие Ключевский и Платонов написали о Смутном Времени. В их исторических трудах показано, как поток общественных движений выносил на поверхность волю выдающихся личностей. Мы по Плеханову знаем, что личность вызывается потребностями времени, однако пережитое нами убеждает: личность использует вызовы времени. За недостатком русских оборотов речи, ныне устанавливают новый словесный тренд в любой области: тренды во взяточничестве, тренды в грабеже, а предприимчивым людям (со связями) всё прощается. Каждому после преступлений, не только судом доказанных, но и запечатленных на пленке, всё равно, дадут, подражая зарубежным языкам и нравам, второй шанс, а то и третий, и четвертый – опять впустят, опять примут, опять простят. И так без конца, словно склонность преступать закон у человека столь же естественна и простительна, как цвет глаз или волос. Действительно, что с ним поделаешь, уж такой человек – преступник, и деньги сами идут к нему в руки.

«Политические противники являлись личными врагами», – говорит Бальзак о временах Реставрации. И мы узнаем, кому и с помощью каких интриг