Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В те годы революционного порыва выдвигалось множество проектов, подобных вращающейся Башне Татлина – о том же писал в своей книге Бабков, однако уклонившийся от оценки массового головокружения. Об одном из уму непостижимых проектов мне известно из семейного источника. Моему тестю, смоленскому инженеру-строителю, было поручено, воздвигнуть у себя в городе «Дворец безбрачия». Проект принадлежал Александре Коллонтай, партийно-государственной деятельнице, стороннице свободы, в том числе, свободной любви. Сожительство планировалось свальное, новорожденных обще-советского происхождения предполагалось из родильного отделения спускать в нижний этаж, где их должны были коллективно выращивать. Тесть уложился в срок, но в силу изменения политического курса дворец использован по назначению не был, вместо потомства общеродительской семьи в нем расположилось ОГПУ, в годы оккупации помещение заняло Гестапо. После войны дом стал гостиницей, мы с женой там останавливались на пути к пенатам[263].
С притчей Кольцова Булгаков был, возможно, знаком, если вспомнить в «Роковых яйцах» прискорбную историю о попытке профессора Персикова использовать на практике свое великое научное открытие. Заглавие повести подсказано, скорее всего, словами Гейне о Гегеле: философ-консерватор, подобно наседке, высиживал яйца революционные. Воспрепятствовать алгебре революции (выражение Герцена) было столь же немыслимо, как опровергнуть закон всемирного тяготения. Непредсказуемыми оказываются и результаты открытия профессора Персикова. Открытое и воплощенное в жизнь выдающимся ученым позволяло ускорять и беспредельно продолжать естественный рост живых существ, начиная с головастиков и змеенышей, которые вырастали до гигантских размеров человекоядных чудовищ. Иными словами, по Булгакову, ученые, и не только ученые, часто не знали, что творили.
Что значит улучшать людей? Вывести хорошую лошадь, кажется, само собой ясно, и то вопрос непростой. «Как улучшать?» – ипполог Кулешов спрашивал желавших улучшить крестьянского Савраску. «Можно ли улучшить, – авторитет размышлял вслух на съезде коннозаводчиков, – безотказного работягу, который безропотно служит сельскому труженику, отличается нетребовательностью к условиям содержания и удовлетворяется минимальными кормами?» Например, уникальная отечественная порода воронежских тяжеловозов, ещё и улучшенных приливом крови английских клайдесдалей, вымерла: лошади стали крупнее и сильнее, однако не выживали при бескормице. Во всяком случае, качество конской породы определяется назначением: в хомуте ходить или скакать под седлом, а по каким меркам и признакам выводить хорошего человека?
От вопроса автор мной прочитанной американской книги не уклоняется: «Хотя русские сторонники евгеники, как Кольцов, разделяли основные положения международной евгеники, особенно немецкой, было бы преувеличением видеть в них пред-нац-социалистов». Преувеличивать, понятно, не следует, однако учесть надо, как близко подошли друг к другу естествоиспытатели двух стран, национал-социалистической Германии и советско-коммунистической России. «Кольцов, – пишет автор той же книги, – и его последователи склонны были прибегнуть к самым крайним евгеническим мерам, исходя из предвзятых представлений о ценности человеческих существ». На Западе тех испытателей осуждают как преступников, у нас оплакивают как гуманистов, павших жертвами диктатуры.
Генетические проблемы не моего ума дело, но тема коснулась меня с литературно-иппической стороны. Кольцов в 1913 г. в журнале «Природа» поместил обширную статью «Мыслящие лошади», в 1914 г. вышла книжка его ученицы Надежды Ладыгиной-Котс «У мыслящих лошадей», та самая книга, которую Бабель взял почитать у наездника Щельцына и не успел до ареста вернуть. Подтверждением лошадиного мышления служила проделка изобретательного немца, будто бы научившего лошадь, орловского рысака по кличке «Умный Ганс», так сказать, разговаривать, посылая постукиванием копыт сигналы Азбуки Морзе (друга Томаса Пейна). Уже тогда чудо было разоблачено, и сама Ладыгина-Котц, правда, после кончины Кольцова, пересмотрела свои выводы о мышлении лошадей, чему Кольцов поверил не без внушения своей ученицы. Легенда об интеллекте непарнокопытного мыслителя продолжала жить, хотя величайшие всадники, масштаба Филлиса, были невысокого мнения о лошадином «уме», а психологи (скажем, международно признанный Лурия, живший на даче через реку от конного завода) не считали легко наблюдаемую смышленость животных мышлением. Уже в наше время в Америке была издана книга двух авторов с ревизией когда-то нашумевшей и тогда же вызвавшей недоверие истории Умного Ганса, с учетом новых данных о психике животных авторы книги сделали окончательный вывод: сенсационные выступления орловского рысака, выдрессированного немцем, были своего рода хорошо поставленным цирковым номером. В «Новом мире» на книгу откликнулся рецензией член-корр. АН СССР Китайгородский. Феномен Умного Ганса он определил чеховским словом «реникса» – если по-русски прочесть латинское чепуха.
Почему же нельзя ли было и образцовых советских граждан выводить, и рекордные урожаи хлебных злаков выращивать? При ограниченных ресурсах времени и финансовых средств выбора не существовало. Только или-или – избирательный метод руководства, получивший название сталинизм.
«Когда большевики пришли к власти, они сначала проявляли по отношению к своим врагам мягкость. […]Мы поняли из опыта, что с этими врагами можно справиться лишь в том случае, если применять к ним самую беспощадную политику подавления».
Сталин в беседе с Эмилем Людвигом.
Не находя, кроме строгости, доведенной до жестокости, другого способа решать проблемы в отдельно взятой социалистической стране, Сталин создал сталинизм. Но ограничиваться обвинением Сталина – оправдывать сталинистов, их оправдывают, дескать, слабы человеки, впали в «соблазны кровавой эпохи» и оклеветали, будто оклеветать, это всё равно что лишнюю рюмку себе позволить.
Оправдывают люди другого времени – не сталинского. Кто в сталинскую эпоху жил, тому известно: вели себя разные люди по-разному, если стремились к разным целям. У тех же, кто стремились к силе и славе, был один путь, как обрисовал Гуральник, – склока и донос, а сверху, по раскладке сил – оргвыводы и практические меры.
Сужу по испытавшим притеснения родственникам. Если мой отец и Дед Борис сумели уцелеть, то лишь потому, что не упорствовали, не ввязались в борьбу, а Дед Вася и вовсе придерживался тактики жука-богомола из «Приключений Буратино»: при нападении полицейских псов жук притворился сухим сучком.
Иногда Дед Вася всё-таки не выдерживал и вспыхивал. На прогулке в Парке Горького, которую он совершал каждый день, затесался в толпу, собравшуюся возле открытой сцены, над которой красовался ленинский лозунг «Искусство принадлежит народу». А на сцене шла показательная боксерская схватка. Зрители с замиранием сердца следили за ходом боя. Вдруг в тишине раздалось: «Народу принадлежит искусство бить морду». Публика в изумлении расступилась, но деда уже и след простыл. Другой случай, когда там же, в Парке Горького, в разговоре
