Влас Дорошевич. Судьба фельетониста - Семен Букчин

В это время, когда купец уезжал в Афины, Ольга была подростком. Пора было ее пристроить, и вот в ванной комнате в квартире матери было сделано удобное круглое окошечко. Перед ним стоял венский стул и столик с круглой хрустальной вазой. Желающие, главным образом из числа севастопольского купечества, греки и армяне, приходили сюда в определенные часы, когда Ольга купалась. Клиент садился на стул, рассматривал девушку во всех подробностях, а потом на память клал в вазу золотой. Девушка была хороша, но мать запрашивала дорого. Покупателя найти было нелегко. В это время в Севастополь приехал на академические каникулы художник Трутовский, местный житель. Кто-то рассказал ему о необыкновенной красоте девушки, и он пошел к круглому окну. Зрелище, которое открылось перед ним, поразило его. Из зеленоватой, колеблющейся воды поднялось перед изумленными его глазами видение, мечта. Тонкий девичий стан, алебастровые руки, волны золотистых волос; амфора, античное изваяние, Галатея. Когда девушка взмахнула ресницами, взглянув в сторону двери, Трутовского поразил необычный цвет ее глаз. Они не были синими, скорее лиловыми, как фиалки. Трутовский решился: он должен спасти это невинное, чистое, подвергающееся такому жестокому поруганию создание. Он пришел к матери и предложил жениться на Ольге. Трутовский был немолод, сухорук, не обладал большими средствами, но семья его в Севастополе жила наверху, в аристократической части города, имела собственный дом, была одной из самых уважаемых и почтенных. А денег у старухи Миткевич и так было достаточно. Она согласилась и выдала дочь замуж. Старательно, кропотливо, как заботливый садовник, стал Трутовский воспитывать свою молодую жену. Он обращался с ней бережно и деликатно, нанимал ей учителей, образовывал ее ум, ее душу, как ему казалось. Девушка быстро усвоила хорошие манеры, обучилась французскому языку, что тогда было обязательным, прочла изрядное количество книг.

Но когда образование было закончено, она внезапно исчезла из дому и вскоре появилась в одном из больших южных городов в элегантной коляске, с бриллиантами в ушах и на шее, в сопровождении богача-сахарозаводчика. Так как Ольге нужно было какое-нибудь социальное положение, сахарозаводчик, который был и театральным меценатом, сделал ее артисткой театра Соловцова, и она сама говорила с гордостью: „Подумаешь, другие актрисы играют и им за это жалованье платят, а вот за то, что я играю, Харитоненко сам платит Соловцову, и притом немало“. Актриса она была никакая, но редкостно хороша собой, великолепно одета, и дамы из партера с удовольствием разглядывали ее туалеты, ее драгоценности. А роли, которые она так за всю жизнь и не научилась выучивать наизусть, режиссер вымарывал и оставлял только минимально необходимое количество слов. Ольга Николаевна обладала счастливым умением жить легко. То, что случилось вчера, она немедленно забывала, о будущем думала очень мало и поэтому свободно и невозбранно предавалась удовольствиям сегодняшнего дня. Правда, хорошо знала цену вещам и деньгам и умела их приобретать и крепко удерживать. После встречи с Власом на набережной все решилось очень легко и просто. Как ни тяготился он связью с Клавдией Васильевной, ее постоянными скандалами и истериками, ее непомерной требовательностью и как ни был, в сущности, рад, что связь эта оборвалась, мужское самолюбие его было все-таки уязвлено быстрым ее выходом замуж за другого. С Ольгой все было совсем иначе — просто, легко, без долгих разговоров. Богатство человека она расценивала по тем деньгам, которые он тратил. Капиталы, лежавшие в банке, фабрики, заводы ее совершенно не интересовали. Харитоненко был богатейшим тузом-миллионером, но деньги он тратил неохотно и скупо, и главным образом тогда, когда это, по его расчетам, могло служить рекламой его процветающих дел. Даже в любви он всегда оставался деловым человеком. А у Власа каждый рубль, попавший в его руки, быстро „становился на ребрышко“. Он тратил деньги бездумно, легко, так же, как и зарабатывал их, когда ему везло.

— Только, конечно, мы поженимся, — сказала Ольга. — Близится время карнавала, съехалась масса публики, получится отлично.

Все сладилось на редкость просто. Русские священники на Ривьере любили хорошие гонорары, а церковное их начальство находилось где-то в Греции, не то в Александрии, так что к русским духовным властям они не имели никакого отношения. Власа с Ольгой обвенчали беспрепятственно. Харитоненко отнесся к этому спокойно и, пожав плечами, отступил <…> Влас подарил невесте к свадьбе такие брильянтовые серьги, которые затмили все подарки предыдущего ее обожателя.

— Вот что, дорогая, — предупредил он „молодую“, — раньше, когда я был молод и глуп, мне казалось, что для того, чтобы быть счастливым, нужно всю жизнь помогать друг другу. Теперь я думаю иначе: залог семейного счастья в том, чтобы не мешать друг другу. Если мы сможем жить, придерживаясь этого принципа, то уживемся.

По окончании карнавала, побывав еще в Париже и Лондоне у портних, сапожников, обувщиков, Влас и Ольга решили обзавестись постоянной квартирой на родине. Надо же было иметь все-таки свое гнездо, чтобы возвращаться туда из постоянных перелетов, из которых и состояла, в сущности, жизнь обоих. В шумной сплетнице-Москве жить не хотелось. Квартиру сняли в Петербурге, в большом фешенебельном доме страхового общества „Россия“, на углу Пушкарской и Кронверкского, обставили ее хорошей мебелью. У Власа опять появился собственный кабинет, шкафы, в которые можно было снова начать собирать книги. Ольга оказалась гораздо лучшей хозяйкой дома, чем можно было предполагать. Она завела строгие порядки, рабочие часы Власа были обставлены так, что ничто ему не мешало…

— Влас Михайлович зарабатывает деньги, — нравоучительно говорила Ольга Николаевна. — Накидка из черных соболей, которую я купила в прошлом сезоне, стоила пятнадцати фельетонов.

Нельзя сказать, чтобы Влас не любил эту женщину, чтобы он относился к ней, как к красивой игрушке, как это делали другие. Он любил ее, но это не была уже нежная и простая любовь прошлых лет. И отцовские чувства, и чистые отношения к женщине умерли в нем уже. Ольга его забавляла. С нею приятно было показаться на водах в Спа, на карнавале в Венеции и Ницце, и потом все-таки у него теперь был свой дом — спокойный, по его вкусу, в котором он был хозяином. Никакой роли в его духовной жизни, в его творчестве Ольга не играла».

Насколько справедлива эта характеристика мачехи и ее отношений с отцом? Конечно же, здесь присутствует и ревность дочери (недаром сказано, что «и отцовские чувства умерли в нем»), и знание того драматического, что случилось позже в жизни Дорошевича и его третьей жены… И все-таки она признает: он любил Ольгу. Какая это была любовь? Надо полагать, что Наталье Власьевне, в ту пору девочке, жившей в Крыму, вдалеке от отца и его новой жены, затруднительно было судить об этом вполне. Как и о том, что за человек была Ольга Миткевич и какая она была актриса. Может, и было в ней что-то от авантюристки, охотившейся на богатых и знаменитых. И все-таки Дорошевич прожил с ней пятнадцать лет, правда, три последних года — в разлуке, о причинах которой речь впереди. Он заботился об актерской судьбе своей Лели. Не желая, чтобы она оставалась на фарсовых ролях у Сабурова, в письме от 8 марта 1907 года он просит И. О. Правдина разузнать, насколько можно верить антрепренеру, обещавшему Ольге участие в «нормальных» комедиях[1094]. Впоследствии Ольга Николаевна играла в театрах Незлобина и Корша, в Малом театре. Она снималась в кино (у немецкого режиссера Георга Якоби в фильме «Глаза баядерки» по роману А. Клермана «Потерянное ожерелье», 1913 г.). Амфитеатров называет ее «известной артисткой»[1095]. Критика была достаточно благосклонна к ней[1096]. В определенной степени положительность некоторых откликов могла зависеть не только от симпатий рецензентов к таланту актрисы, но и, вероятно, от личных контактов с ее мужем. Сотрудничавший в «Русском слове» как театральный рецензент В. А. Нелидов рассказывает, что когда в печати появлялись нелестные отзывы, Ольга «за такие случаи, хотя и тщетно, запаливала бедному Дорошевичу скандалы». Однажды получилось так, что Дорошевич писал в номер о спектакле в Художественном театре, где играла жена Нелидова Гзовская, а Нелидов — о спектакле в театре Незлобина с участием Миткевич. Каждый написал искренне, без всяких «задних соображений». Перед отдачей текстов в набор обменялись ими. «Имеете что сказать?» — говорит Дорошевич. «Нет, а вы?» — «И я нет». Так статьи и пошли. Рецензентские жены были, как гласит жаргон, «обложены в печати»[1097].