Стоп дуть! Легкомысленные воспоминания - Павел Ефремов

Проснулся я внезапно, сначала даже не поняв, что происходит. Еще с закрытыми глазами я понял, что шум, который меня разбудил, идет не откуда-то извне, а рождается прямо рядом со мной. Спал я, как, впрочем, и все на таких выходах, не раздеваясь, поэтому вскочил сразу, однако, не успев разлепить глаза, неожиданно для себя оказался сначала распластанным по переборке, а потом моментально брошенным назад на шконку. Нас качало, да так лихо, что с непривычки бросало от борта к борту, а шум, разбудивший меня, был самого прозаического происхождения. Просто все, что могло, в нашей каюте упало. Все незакрепленное: все фуражки на шкафу, шмотки, книги, чашки, ложки, тетради из секретера, а сверху еще и чайник, обильно поливший это все водой, вкупе с заваркой из маленького чайника. Вот во все это хозяйство я и влетел босыми ногами, пару раз шваркнувшись о переборку. Корабль, как я уже сказал, так могуче кренило с борта на борт, что пока я кое-как пришел в себя после сна и нашел хоть какой-то центр равновесия, меня еще пару раз крепко приложило к переборкам.

Потихоньку приноровившись, я понял, что никакой тревоги нет, взглянул на часы, тихо матернулся и начал собирать разбросанное имущество, запирая по шкафам и закрепляя, насколько возможно. Было 05.50, и я еще добрый час мог со спокойной совестью давить на массу. После приборки каюты, я с балетной грацией умылся, изрядно наплескав на себя воды и перемазавшись зубной пастой. Постепенно коридор офицерской палубы начал наполняться народом, живо обсуждавшим неожиданно свалившуюся на корабль бортовую качку. На самом деле швыряло нас не так уж сильно, просто, как всегда, к этому никто не оказался готов, и обсуждение вертелось только вокруг личных потерь в виде разбитой посуды и испорченной документации. Начался завтрак, прошедший в веселой езде кресел по всей кают-компании, матерщины по поводу облитых рубах и раскиданных по палубе кусков масла и сыра. Прибежавший на завтрак старпом, побалансировав со стаканом кофе, успел сообщить, что переходим из полигона в полигон в надводном положении и что наверху крепчает. После перекура, на разводе, колыхающемся от борта к борту, эту информацию подтвердили приказом о срочной проверке закрепления всего возможного в отсеках по-походному.

На пульте ГЭУ все было как обычно, а запрещенный к пуску вентилятор ко всему прочему создал такую сонно-тягучую атмосферу, которую не смогла разогнать даже качка. Сменили спокойно, и все поплыло в привычном русле, только вот было трудновато улежать на комдивовской шконке. К тому же, на мой взгляд, качка понемногу усиливалась.

А в 08.43 начался кошмар. То ли корабль немного поменял курс и попал под волну, то ли наверху и вправду было уже очень неспокойно, но совершенно неожиданно после размеренных колебаний корабль резко накренило на правый борт на 30 градусов. Все снова посыпалось, и даже мы сами повылетали из кресел. Кое-где начала звенеть предупредительная сигнализации, которую сразу отключили, но больше отдыхать не пришлось. Подводная лодка все больше раскачивалась. А с учетом практически полного надводного хода и бортовых ударов волн и ветра, амплитуда качания корабля уже чувствовалось и по приборам, а у кого-то и по состоянию желудка. Оператор правого борта Игорь Арнаутов позеленел, потом пожелтел, а минут через пять уже извергал завтрак в гальюне.

09.15. Корабль бросило на правый борт с креном 38 градусов. Не успели мы обсудить этот новый рекорд, как у меня на борту сработала защита ГТЗА по падению давления пара в главном паропроводе. Естественно, защиту взвели моментально, но после этого стало уж совсем весело. Теперь звенело и тренькало, не переставая. Вся энергетическая установка корабля, предназначенная для работы в спокойных глубинах океана, закапризничала на бушующей поверхности. Слетали уровни и срывало насосы, датчики температур различных сред выдавали аварийные сигналы, один за другим. Пока не объявили тревогу мы с Арнаутовым срочно дали команду в корму, заводить аварийные уставки датчиков подальше, а где нельзя, датчики просто отключать, невзирая ни на что. Наконец объявили тревогу, и когда все сбежались, позеленевший до состояний стодолларовой купюры Арнаутов уполз в свой второй отсек, прикрывая рот ладошкой. Комдив Новожук, дожевывающий бутерброд и совершенно не реагирующий желудком на волнение, сообщил, что наверху практически ураган. У командира Винтореза сорвало шапку и унесло в море, молодого штурманенка и матроса на мостике при очередном крене вынесло за борт, благо они были уже привязаны, а потому отделались только диким испугом, ушибами, ссадинами, ну и промокли попутно. А уж по самому кораблю страшно стало ходить. Почему, он уточнить не успел, потому что начало срывать конденсатные насосы, и все наше внимание переключилось на связь с кормой. Пару минут неразберихи создал неведомыми путями оказавшийся в корме замполит, недавний надводник, который по своему глобальному незнанию техники выдал на пульт одну из команд, навсегда остающихся в памяти народа:

— Пульт, срывает конденсатники, вязать их!

Наверное, он хотел привязывать насосы к чему-то, но, слава богу, из машины поднялся старшина команды турбинистов Птушко, и мягко, но очень категорично попросил замполита не препятствовать осуществлению боевой связи между отсеком и пультом и вообще покинуть турбинные отсеки, а то всякое бывает.

Качать не переставало, и я попросил Новожука сесть вместо меня за пульт, а сам побежал перекурить и чем-нибудь перекусить. Природа наградила меня очень неплохим вестибулярным аппаратом, с одной особенностью: во время качки у меня всегда просыпался звериный аппетит, а не наоборот, как у большинства млекопитающих. Вот я и помчался в курилку, бросаемый из стороны в сторону. И тут-то я и увидел то, что не успел рассказать Новожук.

Верхняя палуба третьего отсека была забрызгана, точнее, залита вытошненным завтраком, и судя по объему, завтраком не одного человека. Все это переливалось и перекатывалось от борта к борту вместе с вылетавшим из всех закоулков мусором, начиная от аварийного имущества и кончая какими-то ботинками и древними вахтенными журналами. У трапа, ведущего в центральный пост, тошнило флагманского связиста, который враскоряку зацепившись за перила, чтобы не расшибиться, умудрялся невероятным образом обнимать ведро так, что его голова была практически внутри, и оттуда раздавались только утробные звуки, сопровождающие этот нелегкий процесс. По мере следования в 5-бис отсек я имел повод лишний раз убедиться в том, что подводники — существа нежные, и физиологически стоят особняком в славных рядах военно-морских родов сил.

Тошнило весь корабль. Пахло тоже соответственно. А сверху все было присыпано мусором, который повылетал и повыпал из всех тех местечек и закоулочков, куда не могла, а то и не хотела добраться рука матроса. Наш чистенький, свеженький и ухоженный корабль превратился в некое подобие самой грязной общественной уборной на Курском вокзале столицы в начальный период капитализации страны. Допрыгав через эти лужи желудочного сока до 5-бис отсека и пару раз с размаху впечатавшись в ракетные шахты ребрами, я, наконец, добрался до курилки. Там восседал изгнанный из кормы замполит, курил и сильно матерился. Сам он, имея за плечами богатый надводный опыт, от качки не страдал, но когда, покинув корму, направился прямиком в каюту, то застал, по его словам, «торжественный бенефис психологического желудка». На учения к замполиту подселили, естественно, «брата по оружию», флагманского психолога, который, судя по всему, последний раз в море выходил в далеком детстве, с папой на лодке, на пруду. Психолог, страдая профессиональным для всех политвоспитателей чувством постоянного голода, умудрился просидеть в кают-компании ужин и вечерний чай со всеми сменами, и с ними же всеми перекусить. И когда началась бортовая качка, да еще и с нарастающей амплитудой, все внутренности психолога вынесло наружу сразу, и не гденибудь, а в каюте зама, где он попытался найти спасение, причем на верхней койке, под одеялом.

Теперь зам, справедливо опасающийся идти в центральный пост, не мог спрятаться и в каюте, а потому вынужден был шататься по отсеку как неприкаянный. Выкурив в реактивном режиме пару сигарет, я покинул стенавшего зама и рванул в кают-компанию за какой-нибудь снедью. Проделав ряд акробатических упражнений и чудом не улетев на нижнюю палубу, я добрался до кают-компании и обалдел. Такого я еще не видел.

В кают-компании была картина поистине неописуемая. По палубе переливались потоки воды, таща за собой горы тарелочных осколков, подстаканников, лохмотья творога, сыра и прочих остатков завтрака, снесенных со стола качкой. Вместе с ними перекатывались и стулья, собравшиеся в одну, заплетенную кучку, с каждым наклоном все сильнее бившуюся о столы и переборки. Телевизор чудом висел на ремнях, и один из вестовых, балансируя, изо всех сил старался привязать его дополнительно, чуть ли не взлетая при очередном наклоне корабля. В гарсунке же была картина погрома в посудной лавке. Вестовые, измученные непрекращающимся накрыванием столов для четырех смен, естественно, все проспали, и теперь вся посуда присутствовала на палубе в виде разных по форме и величине черепков. Все это было щедро разбавлено вилками, ложками, ножами и прочим буфетным реквизитом. В холодильнике тем не менее нашлась пара бутербродов, оставленных неизвестно для кого, зажав один из них во рту, а другой в руке, я направился обратно на пульт.