Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

англичане наконец захватили Катанию, американцы — Мунду. Конечно, никто не верит в конец войны в этом году. Роберт, став директором крупного завода в Н., в первый раз столкнулся с немцами и рассказывает мне о них. Это похоже на рассказ слепого о цветах. Не думаю, что какой-либо француз способен понять психологию другого народа. Они, как плохой радиоприемник, ловят только одну станцию: «Radio Nationale»[753]. Поэтому, как правило, после обеда мы садимся в углу гостиной с кофе и с сигарой, и я читаю ему короткие лекции. Он внимательно слушает и, как любой француз, испытывает определенное восхищение или, скорее, уважение к интеллекту. И, как любой француз, он ловит только чисто умозрительные элементы. Любопытно, что нация с таким талантом к анализу не понимает ничего в психологии или психоанализе. Мне кажется большой ошибкой утверждать, что французы изобрели «психологический роман». Это аналитические романы — разновидность неорганической химии в литературе. Один Бальзак пошел дальше, он вышел за пределы холодного и точного вскрытия и по сей день остался непонятым. Весь мир восхищается им за то, чего Франция совершенно не понимает. У иностранного поклонника Бальзака и французского приверженца Фрейда девятнадцатого века мало шансов понять друг друга, как бы они ни пытались. Француз восхищается им за все, что он сказал, а мы готовы подчеркивать все то, что он не сказал, но что так чудесно передано. И диалог о Бальзаке напоминает железнодорожные рельсы, которые идут к одной цели, но никогда не могут встретиться. Вообще многие разговоры с французами напоминают мне рельсы: мне кажется, он меня понял, а оказывается, он бежит параллельно. Французы — мастера неорганической химии в области человека. Органическую химию они не в состоянии понять. Иррациональный рационализм — это полное затмение ясностью.

Между первым и вторым глотками кофе, потягивая крепкую сигару, я стараюсь приспособиться к этому режиму в наших разговорах. Я усиливаю накал, чтобы прорваться сквозь тьму ясности и добраться до самого отдаленного уголка души, в котором есть истинное понимание. Это для меня идеальное упражнение, тем более что французский esprit — не таинственная шкатулка: ее обычно открывают не заклинаниями и черной магией, а одним нажатием на скрытую кнопку. Кнопку эту нужно искать в выборе слов, которые вызывают у француза приподнятое настроение или эмоциональность. К французу легче всего найти подход, используя темперамент, — чем-нибудь искрометным. Когда я говорю о немцах со ссылкой на превосходный анализ Кайзерлинга об эмбриональности немецкого характера, когда я обсуждаю их культ силы, являющийся следствием глубокого ощущения внутренней слабости и студенистости; национализм народа, который ценит его так высоко, потому что он легко теряет свою национальную идентичность и подчиняется иностранному влиянию; когда я говорю o сверхкомпенсации — мы не понимаем друг друга. Но когда я упомянул название статьи Эмиля Людвига{78} о немцах, когда рассказал о «бандитах и музыкантах», шкатулка открылась. Название — искрометное. Мне не составило труда объяснить тезис Людвига о том, что тот, кто так внимательно слушает Девятую симфонию Бетховена вечером, на следующее утро не сохранит в себе того, что называется «благородными чувствами». Наутро он остается бандитом — свободным, непринужденным хулиганом. Vous comprenez, la Neuvième Symphonie constile tue dérivatif pour tous les instincts nobles et généreux — reste le bandit et l’assassin[754].

Мы встаем. Уходя, я слышу, как Роберт бормочет себе под нос со смехом: «Bandits et musiciens»[755]. Я нашел скрытую кнопку. Три слова и личный контакт. Когда я говорил ему это три года назад, он не хотел верить.

После обеда мы идем купаться. Я учу плавать маленького Мишеля. У старшего, Жака, начали проявляться признаки «чистого интеллекта», он боится воды и физических нагрузок. Он рискует превратиться в одну из многих умственных орхидей. Мне жалко мальчика. Как же я благодарен моему отцу за то, что, хотя иногда и жестоко, он развил мое тело по образу и подобию человека. Сегодня я плаваю так же хорошо и легко, как думаю. Я думаю всем своим существом. Зато не переношу и ненавижу чистых интеллектуалов. Очень часто они бывают бесчеловечными. Они твердые, как камень, или слизистые, как рептилии. Я прыгаю с моста и плыву рядом с Басей. Нам весело — мы разговариваем взглядами и улыбкой.

7.8.1943

Послезавтра мы едем дальше. Большая прогулка по тихим дорогам, по тихим городкам. Ни часов, ни времени…

Вечером. Облачно и тепло. Медленно сгущались сумерки. Деревья, живые изгороди, замок стали плоскими. Как будто вырезаны из бумаги. Урожай давно собран, и стерня стала пепельной. Каждое поле окружено квадратом живой изгороди, из которой причудливо растут изогнутые, скрюченные и каждый год ампутируемые на дрова дикие груши и яблони. В окисленном сумраке они выглядят как фигуры. Мы сели у дороги. Была такая тишина, что летящий жук шумел, как двигатель самолета. Падающие листья ударялись о ветки. Воздух замер, и даже тоненькие травинки не дрожали. Мы разговаривали шепотом. Чем больше темнело, тем чаще слышен был шум летающих жуков.

Время от времени бесшумно пролетала летучая мышь и ныряла в своем бархатном полете в черные кроны деревьев. А на маленьком поле, напротив, катался кролик. Катался, как яйцо. Ниже, выше… Останавливался и прислушивался. К нему из изгороди выбежали еще два. Ели зерна, оставшиеся на земле. Через некоторое время прибежали еще кролики. Потом еще, и поле превратилось в большой зал для пиршеств. Они прыгали, катались и застывали на месте.

Я верил, что они болтали, смеялись и танцевали. Наблюдая за ними, и мы стали детьми. Мы искали среди кроликов еще что-то… Может, фею, околдовавшую этот уголок тишиной, может, маленьких духов или гномов в красных шапочках…

8.8.1943

Воскресенье. Утром на службе в церкви. Отличная проповедь. Здешний настоятель из аристократической испанской семьи обладает культурой, которой я всегда завидую, когда сталкиваюсь с французским духовенством. Смелые и сильные проповеди, безусловно, антитоталитарные. Великолепный стиль, точность и умение сказать о множестве вещей, не произнося их вслух, пригвоздили не только меня, но и всех прихожан. Сначала он рассказывал о видениях одной девушки и о том, что ей сказала Матерь Божья. Это было еще до войны. Надо признать: прогнозы вполне оправдались. Но многое можно было предсказать без Богородицы, сегодня тем более. Полное отравление мира коммунизмом очень облегчает пророчества. Идеологии — это новейшие газы без какого-либо противоядия.

Потом слушаю радио — вальсы Штрауса. Мне интересно, действительно ли все изобретения в области телекоммуникаций по-настоящему обогащают жизнь. Казалось бы, обогащают, в действительности — лишь разнообразят.