Прекрасная Габриэль - Огюст Маке

— У вас много работы, государь, и я мало вас буду видеть, — сказала Габриэль, — мне надоели окрестности Парижа. Мне хотелось бы, чтобы Сезар подышал воздухом не таким пронзительным и таким чистым, как сен-жерменский, от которого он кашляет и тревожится. Монсо в своей веселой равнине даст отдых моим глазам, ослепленным огромными перспективами Сен-Жермена. Мне очень бы хотелось съездить в Монсо.

— Поезжайте, милая красавица, — отвечал король, который имел свои причины, чтобы остаться одному. — Я должен организовать армию, чтобы покончить с де Майенном, новые угрозы которого не дают мне спать ни днем, ни ночью. Вам надоедят эти нищие солдаты, которым я делаю смотр каждый день и которых я должен одевать, осматривать с ног до головы, как настоящий вербовщик. Поезжайте в Монсо и возвращайтесь скорее с нашим Сезаром, выросшим и румяным.

Габриэль приготовилась не торопясь, как всегда. Она послала своих женщин и своего сына вперед с лошаками с приказанием ждать ее на половине дороги. Для своего сына она попросила у короля провожатых, а сама, предпочитая уединение, взяла двух верховых, которым было приказано ехать за ее каретой.

Заметили, что накануне своего отъезда маркиза имела продолжительный разговор с приором женевьевцев, к которому ездила в Безон. Потом она гуляла в саду с братом Робером, который предложил ей ее любимые цветы и фрукты. Зоркие глаза, а их всегда много около вельмож, приметили, что разговор женевьевца и Габриэль был серьезен, что маркиза слушала его с чрезвычайным вниманием, что брат Робер настойчиво повторял свои советы, а в наружности Габриэль выказывалась покорность послушной ученицы. Единственные слова, какие могли уловить аргусы, были перед отъездом:

— Еще раз благодарю, друг мой, за них обоих и за меня.

Нечего спрашивать, было ли много толков об этих словах. Кто эти двое, обязанные признательностью брату Роберу? Может быть, мы это узнаем, если последуем за Габриэль в Монсо.

Она отправилась в путь, простившись накануне с королем. Она хотела уехать на рассвете. Как только солнце взошло на горизонте, ее женщины уехали с маленьким Сезаром. Через полчаса тяжелая карета Габриэль проехала Париж, еще спавший. Габриэль могла насладиться несравненным видом огромного города, который был живописен в то время со своими хижинами и монументами, странно стоявшими рядом, когда еще не было видно ни одного жителя.

Скоро Габриэль доехала до ворот, около которых столпились крестьяне и телеги, привозившие провизию в город. Она проехала мимо ослов и корзин, загородный запах которых заставлял ее улыбаться, между тем как видя эту даму в ее карете, любуясь этим несравненным лазурным взором и этой свежей красотой, которая осталась популярной, все эти поселяне повторяли:

— Прекрасная Габриэль!

Скоро, когда карета проехала дальше и теплый воздух Парижа уступил место свежему ветерку равнины, Габриэль вздохнула свободнее, почувствовав детскую радость. Первый раз в жизни она была одна на дороге, могла выйти из кареты, ходить, бегать. Ее конюшие, двадцатилетние молодые люди, воспользовавшись позволением, срывали орехи с кустов. Кучер занимался лошадьми, а Габриэль стала смотреть по сторонам, как будто старалась подстерегать чей-то приход или стараться открыть шпионов.

Она ждала Эсперанса, которому накануне, через Грациенну, как мы знаем теперь, назначила свидание, так давно требуемое. Но Эсперанс показался только в Вожуре среди леса в охотничьем костюме. Он нес карабин в правой руке, а левой вел чудную лошадь, всегда неспокойную. При въезде в лес, молодые конюшие исчезли и являлись только изредка, гоняясь друг за другом. Эсперанс мог подойти к карете, не примеченный никем, кроме кучера.

Но известно, как тогдашние кареты были высоки, длинны и широки. Выпуклые бока этого ящика не допускали голосам изнутри доходить до ушей кучера. Эсперанс, как искусный тактик, воспользовался этим прекрасным устройством кареты и, держась несколько назад, наклонившись во внутренность, он скрыл совершенно свои слова и себя самого от кучера, при том же и нелюбопытного.

Другие глаза видели издали эту сцену. Кончино, осторожный и ленивый, дорого заплатил бы за право слышать фразы, которыми обменивались под сводами кареты.

— Знаете ли, обожаемая Габриэль, что вы очень не осторожны!

— Знаете ли, мой возлюбленный Эсперанс, что вы очень трусливы сегодня!

— Стало быть, вы имели важные причины, чтобы выехать так рано и потребовать меня днем перед глазами шпионов?

— Они нас увидят, может быть, но не услышат, я полагаю. Посмотрите, видите ли вы многих конюших?

Эсперанс высунул голову из кареты и осмотрел дорогу, повертывавшую в лес.

— Я вижу одного, — сказал он, — он гонится за другим и хлещет его сорванными ветвями. Они на десять минут впереди от нас.

— Стало быть, ничто вам не мешает пожать мне руку. Пожмите хорошенько эту руку, потому что каждая из ее фибр доходит до моего сердца, которое тает от удовольствия, когда я вас вижу, когда я вас касаюсь.

Эсперанс взял теплую руку Габриэль и прижал ее к своим глазам, к своим губам, лаская ее продолжительным поцелуем.

— Теперь вы спокойнее, — сказала Габриэль, щеки которой приняли перламутровый оттенок белых роз. — Довольно, Эсперанс, довольно! Нам нужен рассудок, мне — чтобы говорить, вам — чтобы слушать.

— Вы едете в Монсо? — продолжал послушный молодой человек, медленно кладя руку Габриэль на ее колени.

— В Монсо, да, сегодня вечером. Приезжайте ко мне туда.

Эсперанс вздрогнул, и пламя, сверкнувшее в его глазах, и обрадовало и огорчило Габриэль, которая угадала смысл, приданный любовником этим неблагоразумным словам.

— Вот, — сказала она меланхолически, — эти простые и естественные слова воспламеняют мозг моего друга и заставляют его забывать, что между нами не может быть и речи о мечтах, разжигающих воображение.

— Это правда, — отвечал Эсперанс тем же кротким и печальным тоном, — от вас ко мне слово «ночь» значит только темнота, а слова: «приехать ко мне» значат только разговаривать о делах и улыбаться. Я это забыл на минуту, простите мне. Ваши глаза так красноречивы, что всегда хочется им отвечать!

Габриэль потупила голову с волнением, которого благородство ее характера не позволяло ей скрывать.

— Да, — прошептала она, — я напрасно смотрю на вас таким образом, но как помешать глазам отражать каждое движение сердца? Я постараюсь, однако, если вы этого требуете.

— Все, что вы делаете, все, что вы говорите — прекрасно, Габриэль, и я благодарю вас за все. Это я виноват, что желаю более, когда должен бы считать себя счастливым! Но вот, кажется, конюшие приметили меня и приближаются.