Дар волка. Дилогия (ЛП) - Энн Райс

— Да, — ответила девочка слабым срывающимся голоском.

— Смело можешь рассказать мне все. Я на твоей стороне, деточка. Договорились?

— Мамочка говорит, что мы с братом никогда не сможем поговорить с папой, не сможем рассказать ему о себе, но я знаю, что папе этого хотелось бы!

Ройбен не стал задавать очевидного вроде бы вопроса — кто же твой папа? — а просто кивнул: продолжай.

И тут она разговорилась, рассказала о том, как захотела увидеть папочку, как убежала для этого из своего дома в Сан-Рафаэле. Ее брату-близнецу до папы нет никакого дела. Джейми «независимый». Джейми всегда был «независимым». Джейми папа вовсе не нужен. А ей нужен. Очень-очень нужен! Она видела папу на рождественском празднике и знает, что он священник, но он все равно ее папа, ей нужно всего лишь посмотреть на него, правда-правда, очень нужно. А потом в новостях рассказывали о ее папе страшные вещи, что кто-то пытался убить его. Что, если папа умрет, а они так и не поговорят, и он вовсе не узнает, что у него есть дочка и сын? Можно ей остаться здесь, пока папа не найдется? Я все время, все время молюсь, чтобы он нашелся.

Она дрожащим голосочком рассказывала Ройбену свои мечты. Она будет жить в Нидек-Пойнте. Здесь ведь найдется для нее маленькая комнатка, правда? А она не будет причинять никакого беспокойства. Будет ходить в школу. Будет делать все, что нужно, чтобы не даром есть хлеб. Жить она будет здесь, в этом доме, если здесь найдется для нее хоть чуточку места и папочка будет видеться с нею и будет очень рад видеться с нею и знать, что у него дети-близнецы, девочка и мальчик. Она точно знает, что он будет рад. Она сможет жить здесь и тайно видеться с ним, и никто не узнает, что у священника дети-близнецы. А она никогда никому ни слова об этом не скажет. Только бы для нее нашлось хотя бы крошечное, крохотусенькое место, каморочка хоть на чердаке, хоть в подвале, хоть вместе со слугами, там, в боковом крыле. Во время праздника им устроили небольшую экскурсию, и она видела то крыло, где живут слуги. Может быть, там найдется совсем маленькая, малюсенькая комнатка, в которой больше никто не хочет жить? И помощи она никакой, ни у кого не просит. Вот если бы Ройбен сказал папочке, просто сказал…

Ройбен пару секунд молчал, раздумывая, продолжая крепко обнимать девочку и гладить ее по голове.

— Конечно, можешь жить здесь сколько захочешь, хоть всю жизнь. А я как можно скорее расскажу твоему папе, что ты здесь. Ты же знаешь, что твой отец — мой брат. Я скажу ему при первой же возможности. Расскажу ему все-все о тебе. Ты совершенно права — когда он узнает, что ты здесь, он действительно будет рад, так рад, что ты даже и представить себе не можешь. И твоего брата Джейми он тоже будет очень рад увидеть, так что не беспокойся об этом.

Она уставилась на него. Умолкла. Не шевелилась. Кажется, даже не дышала от изумления. Девочка была очень хорошенькой, и Ройбен снова не без труда сдержал подступавшие к глазам слезы. Она была драгоценной, очаровательной… и так далее. Ей годились и эти слова, и многие другие. И, однако, она была печальна, очень печальна. Ройбен не мог вспомнить, была ли ее мать красива хоть вполовину против дочки. Если да, значит, она очень красива.

— Вы правда думаете, что он будет рад? — робко спросила Кристина. — Мама говорила, что он священник, и если об этом узнают, ему придется очень плохо.

— Сомневаюсь, что это так. Ведь вы с братом родились еще до тех пор, как он стал священником, верно?

— Бабушка хочет, чтобы мы вернулись в Англию, а тогда мы вообще не сможем поговорить с папой.

— Понятно, — сказал Ройбен.

— Она каждую неделю звонит маме и уговаривает ее привезти нас обратно в Англию. А если мы вернемся в Англию, я уже никогда-никогда не увижу папу.

— Что ж, ты с ним познакомишься, — ответил Ройбен. — К тому же у тебя здесь есть другие бабушка и дедушка, родители твоего папы, которые тоже будут очень рады познакомиться с тобой.

Ройбен и Кристина довольно долго еще сидели молча. Потом Ройбен встал и пошевелил дубовые угли в камине. Они словно взорвались фейерверком ярких искр, улетевших в дымоход, а потом снова разгорелось спокойное оранжевое пламя.

Он опустился перед Кристиной на колени и посмотрел ей в глаза.

— Вот только, моя милая, тебе все-таки придется разрешить мне позвонить твоей маме. Мы обязательно должны сообщить ей, что ты жива и здорова.

Она кивнула, открыла маленькую сумочку из лаковой кожи, вынула айфон, набрала номер матери и передала телефон Ройбену.

Оказалось, что Лоррейн уже сама ехала в Нидек-Пойнт и молилась, чтобы ее надежда сбылась и Кристина оказалась там.

— Это я во всем виновата, мистер Голдинг, — сказала она с таким же приятным, напевным акцентом, как и у дочери. — Умоляю простить меня. Я скоро приеду и заберу ее. Я обо всем позабочусь.

— Миссис Мейтленд, называйте меня просто: Ройбен. Когда вы приедете, мы обязательно поужинаем вместе.

Тем временем ситуация вокруг Джима становилась все напряженнее.

Снова позвонила Грейс и сообщила, что в епархии всерьез забеспокоились и признались ей, что понятия не имеют, где может находиться Джим. Никогда еще отец Джим Голдинг не исчезал подобным образом. Позвонили в полицию. Шестичасовые выпуски газет должны были выйти с фотографией Джима.

У Ройбена оборвалось сердце.

Чтобы ответить на звонок, он ушел в оранжерею, где был погашен свет, теперь и сидел там за мраморным столом в обществе Элтрама и Фила.

В белой эмалированной франклиновой печи, как всегда, горел огонь да по сторонам мигали огоньки множества свечей.

Элтрам вдруг, не говоря ни слова, поднялся и вышел; очевидно, он хотел предоставить отцу с сыном возможность поговорить с глазу на глаз.

Ройбен снова набрал номер Джима. Он намеревался рассказать обо всех последних событиях, даже, если придется, наговорить свой рассказ на автоответчик. Но автоответчик не включился. Он вообще не включался ни разу за все время, прошедшее с момента исчезновения Джима.

Фил предложил рассказать Грейс о Лоррейн и детях. Ройбен с ним не согласился: Джим должен был узнать обо всем первым.

— Только бы с ним ничего не случилось, только бы…

— Послушай, — перебил его Фил, — ты сделал все, что мог. Ты ездил в Кармил, но не нашел его там. Если до завтра о нем не будет никаких известий, тогда расскажем матери. А пока что пусть все остается в руцех Божиих.

Ройбен покачал головой.

— Папа, а что, если он что-нибудь сделает с собой? Что, если он запасся спиртным, закрылся в каком-нибудь паршивом отельчике в Кармиле и запил? Сам же знаешь, что очень многие кончают с собой по пьяному делу. Неужели ты не понимаешь, что происходит? Он попросил меня избавить его от этого негодяя Блэнкеншипа. Ко мне он обратился только потому, что никто другой не смог бы ему помочь. А теперь его страшно терзает совесть. А эти детишки… ведь он же уверен, что убил в утробе нерожденного ребенка Лоррейн! Для Джима это не просто вина, а вина непростительная, неискупаемая. Ему необходимо узнать об этих детях, обязательно!

— Ройбен, я никогда не верил в затасканный афоризм, что, дескать, что ни делается, то все к лучшему, — возразил Фил. — И в чудесные совпадения тоже не верил. Но если действительно ситуация может сложиться по воле Господа, то у нас именно такой случай. Он сейчас в глубочайшем кризисе, и тут появляются эти детишки…

— Но, папа, это обернется к лучшему только в том случае, если он узнает о детях, прежде чем сотворит с собой что-нибудь.

В конце концов Ройбен попросил оставить его одного. Ему надо было в одиночестве обдумать все происходящее. Конечно же, Фил его понял и вызвался пойти посмотреть, как дела у Кристины. А все решения, сказал он, пусть принимает Ройбен.

Ройбен положил руки на мраморный стол и уронил на них голову. Он молился. От всей души он молил Бога позаботиться о Джиме. Он молился вслух:

— Господи, прошу тебя, сделай так, чтобы он решил расплатиться своей жизнью за то, что я сделал. Сделай так, чтобы это не сломило его. Умоляю, верни его нам и его детям.

Он откинулся в кресле, не открывая глаз, и стал молиться громким шепотом, отчаянно пытаясь вложить в них веру.

— Я не знаю, кто Ты и каков Ты, — шептал он. — Я не знаю, нужны ли Тебе молитвы и прислушиваешься ли Ты к ним. Я не знаю, с Тобой ли теперь Марчент, и не знаю, может ли она или любая другая сущность или сила между землей и небом предстательствовать перед Тобой. Я очень боюсь за брата. — Он пытался думать, думать и молиться и делать и то и другое вместе. Но каждый раз он обязательно запутывался.

В конце концов он открыл глаза. В свете мерцающих свечей, игривого огня было хорошо видно, как из объемной тени, сгустившейся под потолком, изредка падали пурпурные лепестки орхидей. Внезапно его охватило ощущение покоя, как будто кто-то пообещал ему, что все закончится хорошо. На мгновение ему показалось, что он здесь не один, хотя он не мог сказать, откуда возникло это ощущение. Несомненно, кроме него, среди черных стекол, ограничивающих просторную полутемную оранжерею, не было никого. Или все-таки кто-то был?