История села Мотовилово. Тетрадь 17 (1932-1934 гг.) - Иван Васильевич Шмелев

его, и на зубы, и торопко начал уминать его за обе щёки. Жую, щёки — салазки, ходуном ходют. Жую, ухобачиваю, жевотину слюной смачиваю, чтоб коли грехом не поперхнуло и разоблачённо не раскашляться… спешно языком работаю, старательно в горло поскорее кусочки пропихиваю, натужно глотаю, отчего глаза чуть не под лоб залупындриваются. А ведь есть, особенно ворованное, во время обедни, когда люди и моя семья, кроме нас с баушкой Фёклой, в церкви молются — грех несусветный! Ну так вот, только я расправился с пирогом, сделал последний глоток, едва протолкнул объёмистую жевотину в горло, как моя хитроумная пронырливая бабушка, высунувшись из чулана, зырк на меня пронзительными глазами и принялась снова считать пироги: пара, пара, пара… И у неё что-то не выходит: один пирог оказывается непарным. И ко мне с укором: «И коли ты только успел пирог-то стибрить и сожрать! Не дождался обеда и от семьи спорол целый пирог. Ах ты, мошенник, ах ты, охальник, дуй тебя горой-то!» — с руганью обрушилась на меня баушка. Я, конешно, божусь, клянусь, что не крал и не брал. «Как не брал, коли я не досчитываюсь: одного пирога до пары не дохватает!» Она считать-то умела только парами, а сколько пар она недоумевала. Она снова побрела в чулан к печке, там у неё что-то уходило, и не переставая наделять меня нелестными словами, ругалась: «Вот тебя на том свете за воровство-то боженька в огонь посадит!» Я, конешно, пригорюнился, приутих кому охота на раскалённой сковородке жариться! Пока бабка у печки гремела посудой, ухватами и кочергой, меня осенила выручающая мысль: чтобы уравновесить бабкин счёт над пирогами и сделать их парными, я будь не плох, цап со стола ещё один пирог и его тоже скорее на зубы, и давай его уминать ускоренным темпом, второпях поглядываю и на бабку, и на дверь, как бы не появились на пороге молельщики, возвращаясь из церкви, а их кроме нас с бабкой ещё восемь едоков. Расправившись со вторым пирогом, я с упрёком говорю бабушке: «Вот ты пироги-то считала, а ошиблась, проверь-ка снова, ведь все пироги на месте!» Бабушка, выйдя из чулана, принялась уже в третий раз считать, тыча своими заскорузлыми пальцами в хрустяще-поджаристые бока пирогов: «Пара, пара, пара, пара…» Шепелявя, она шептала счёт про себя. И вдруг на её лице появился признак радости находки: «И когда только ты, шельмец, подложить-то успел: сначала стибрил, а теперь подложил. Все пироги парные, значит, все на месте!» — обрадованно, с довольством прорекла бабушка. И оказалось в результате: и волки сыты, и овцы целы! — закончил свой рассказ Николай, попивая молоко и обглядывая всех пахарей, сидящих в окружало около полупотухшего костра, на котором Николай стряпал-кухарничал.

— Дядя Николай, а ты бы нам рассказал чего-нибудь из охотницких похождений? — обратился к Николаю Васька Демьянов.

— Я бы рассказал, да боюсь, для слушания моего рассказа у тебя ушей не хватит!

— Это почему же? — обиделся Васька.

— Да так, мои рассказы способны только охотники слушать!

— Так и я охотник, восейка купил ружьё, так что и меня считай охотником! — отозвался Васька на Николаево замечание.

— Ну тогда слушайте. Я вам, братцы, расскажу, как я однажды, ещё в бытности молодым, на охоту ходил. Видимо, я в деда удался. Он, покойник, рассказывал мне, как он с рогатиной на медведя хаживал. Ну так вот, дело-то зимой было, я собрался на охоту отправиться. А, как правило, если на охоту идут, то в котомку кроме куска хлеба и боеприпасов ничего не кладут, о приварке не помышляют, если сами дичь в лесу промышляют! Это я к слову сказал, для реальности мысли! — навыхвалку лихо ввернул Николай слышанные им от кого-то слова. — Ну так вот, тогда я в лес пошёл без собаки, потому что она только дичь взбудораживает и зверя с места сгоняет без надобности. Иду, не торопясь, на ногах сапоги хлюпают, они немножко великоваты были. Только я это вошёл в Вязовов лес, гляжу, а передо мной, шагах в 20-и от меня, на пригорке два зайца сидят, на расстоянии не больше сажени друг от друга. Я, приостановившись, цап за ружьё и стал целиться в них. Меня подмывало желание завладеть обоими зайцами. Уж больно один из них большой, а другой больно красивый, я и пальнул в середину. Мне бы скорее поглядеть и определить результат выстрела, а тут, как на грех, выстрелочным дымом всё заволокло. А когда дым передо мной рассеялся, я перед собой вместо двух увидел только одного, который был побольше. Красивый-то был поменьше и шустрее, он, видимо, невредимым, успел устрекулять в лес, а большой-то, гляжу, дыльгая одной ногой и ковыляя, тоже улепётывает в чащобу. Да тихо, видимо, только одна дробинка потревожила его. Мне бы надо ещё хлобыстнуть ему в гачи-то, а ружьё-то у меня — шомполка. Я спешным порядком зарядил, да и пыхнул ему вдогон в запятки-то, а дробь-то, видимо, не догнала, видимо, обессилила. Так мой большой заяц и скрылся в чащобе, утащив с собой свою пушистую шкуру, которую я отпланировал было использовать себе на шапку. После этого я с досадой раздумывал сам с собой: как же это так, ружье 12-го калиберу, и дробь подходящего номера, а промазало, что с моим ружьём такое мало, когда случалось. Я, ни так с обиды, как с досады начал своё ружьё ругать, да с упрёком приговаривать: «Да ты у меня умеешь ли по-прежнему в цель-то попадать, или разучилось? Ведь таких двух завлекательных зайцев упустить — это уму не постижимо!» — с укором брюзжу я на своё ружьё, рассматривая полустёртую надпись на его казённой части. Я, значит, не торопясь, снова перезарядил свою кормилицу-шомполку, насыпал в ствол сверх нормы пороху, поднасыпал туда дроби без жалости, достал из кармана книжку, вырвал из неё первый листок, на котором были написаны две крупные буквы: «К.М.», а ещё крупнее их буква «Н», затрамбовал этой бумагой ствол шомполом туго-натуго, и думаю, на чём бы испробовать боевую способность и определить качество своего ружья. Неужели оно, в самом деле, разучилось кучно бить и дробью зверя поражать?! Приглядываюсь вокруг, и как на грех, около меня никакой живой цели не оказалось. Я, недолго думая, снимаю с себя овчинный полушубок и развесил его на толстущей сосне, причём шерстью наружу, чтоб полушубок-то изображал собой в некотором роде волка. Отмерив от этой сосны 20 шагов, положил куда