Сожженые мосты ч.5 - Маркьянов Александр

Генерал отреагировал вовремя, он был профессионалом, долго служил в опасных местах и всегда носил с собой револьвер. Его револьвер — большой, старый Веблей-Фосбери с рукояткой из африканского черного дерева покоился в открытой кобуре, нужно было только выхватить его, развернуться и встретить опасность лицом к лицу. Но правая рука генерала была занята, уже мертвый афганский монарх сжимал ее стальной хваткой. Генерал чуть развернулся левой рукой пытаясь нащупать рукоять револьвера — но при этом неуклюжем движении он потерял две секунды. А больше времени у него и не было.

Жаль, что такие моменты так коротки… Их можно было бы длить вечность — моменты торжества праведности — над беззаконием, добра — над злом…

Вечности — над сиюминутным.

Все прошло даже лучше, чем он предполагал. В Гвардии все наблюдали за всеми, и он боялся, что кто- то из офицеров заметит, прочтет, поймет его нетерпение и радость, прочитает его мысли и встанет у него на пути. Но прав Коран — только всеведущему Аллаху дано читать в душах людей, людям, а тем более грешникам это не дано. Офицеры окружили модуль, он сам расставил их и встал напротив выхода — он всегда так делал, да никто и не осмелился бы оспорить его решение как старшего группы охраны. Потом из модуля вышли британские офицеры, сгрудились около соседнего, закурили, переговариваясь и ехидно посматривая на афганцев. Британцы всегда считали афганцев каким-то недоразвитыми, спустившимися с гор, даже не совсем людьми — и то сколько сынов Британии упокоилось навеки в этих враждебных, плюющихся смертью горах не изменило их мнения. Раньше он с едва сдерживаемым гневом переносил такие взгляды — но сейчас ему было все равно. Жалкие людишки с жалкими страстишками, неверные, не ведающие о том, что Аллах сегодня даст им возможность стать свидетелями того, как руками одного единственного праведника вершится история…

Он понял, что произошло в модуле — отчетливо понял, так, словно Аллах шепнул ему на ухо. Он не удивился — король был жалок и труслив, а поэтому жесток. Он никогда и никого не помиловал, он приказывал казнить — вешать, отрубать головы, расстреливать, забивать женщин камнями — именно потому, что хотел скрыть лик слабости за маской жестокости. Он убивал — чтобы не быть убитым самому. И точно так же он пресмыкался перед британцами, ведя себя не как король Афганистана — а как полковник британской армии, звание, которое ему было брошено, словно медная монета — сидящему у мечети нищему.

Потом они вышли — и он в последний раз сделал сердцем ду'а, о ниспослании прощения ему и удачи братьям в деле джихада. Воины джихада обязаны совершать намаз — но он не был воином джихада, более того он был хашишином, а хашишины[34], те, кто идет на смерть во имя солнцеликого Аллаха, имеют право совершать намаз в любое время или не совершать его вовсе. Он не рискнул — он заступил на дежурство во дворце, а во дворце даже стены имеют уши. Когда он предстанет перед Аллахом — Аллах простит его за это, ведь Аллах — прощающий, кроткий.

Они о чем — то говорили, король и неверный — а он выжидал, хотя нервы были на пределе. Его черед настал, когда король и генерал пожали друг другу руки — и застыли в лицемерной позе, дабы хроникер успел их запечатлеть. И вот тогда-то полковник выхватил из кобуры свой Веблей-1911 и выстрелил. Первый раз он выстрелил в короля, пистолет давал очень жесткую отдачу из-за крупного калибра, а он целил в голову, потому что не знал — надел король в этот раз бронежилет, или нет. С ликованием в душе увидев, как разлетается от удара пули голова короля — со стороны это походило на то, как будто у короля возник нежно-розовый нимб над головой — он чуть довернул корпус, чтобы стрелять в генерала. Генерал понял, что к чему, неверный был опытен и опасен — но его правая, рабочая рука была блокирована, он изогнулся немыслимым образом, пытаясь левой рукой вырвать пистолет из кобуры на правом боку. Он выстрелил еще один раз, на сей раз целясь ниже — и насладился зрелищем того, как крупнокалиберная пуля вошла рыжему бородачу в шею и во все стороны брызнула ярко-алая кровь, а сам генерал британской армии МакМиллан начал падать. Он падал медленно, завораживающе медленно — так падает срубленный лесорубами столетний дуб.

Вот и все.

Он сделал свою работу, он выполнил свое предназначение в жизни. От его руки пало бессчетно праведников и лишь двое грешников — но таких, что это окупит все и позволит ему взглянуть в глаза Солнцеликого, Всепрощающего, когда он совсем скоро предстанет перед ним. Он выполнил свой долг перед Аллахом и перед своим народом, он освободил их от диктатора и тирана, он принес очистительную жертву — а дальше все в руках Аллаха. Ему теперь остается лишь безропотно принять шахаду.

Остальное доделают другие.

Он не пытался бежать — он просто опустил пистолет и замер на одном месте. Британцы опомнились первыми — сразу две пули врезались ему в грудь, бронежилет задержал их — но сила удара сломала ему два ребра, и полковник задохнулся от боли. Ну же, скорее!

Нет, кое-что он еще не сделал…

— Аллах Акбар! — громко крикнул полковник и с именем Аллаха на устах вознесся на небеса — третья пуля попала точно в голову…

В тот же день в столице Афганистана Кабуле взбунтовались части королевской полиции, вместо того чтобы усмирять массовые волнения — они сами вышли на улицы с оружием, начли нападать на британцев и британские учреждения, поджигать их. К вечеру по всему городу уже шли уличные бои.

09 июля 2002 года

Станица Вешенская, Область войска Донского

Железнодорожный вокзал

Всколыхнулся, взволновалсяПравославный тихий ДонИ послушно отозвалсяНа призыв монарха он

Отгуляли еще вчера, сегодня пришло время провожать. Состав на станцию обещали подать ровно в девять ноль-ноль, но еще в семь, к станционному зданию, новому совсем, казаками и выстроенному стали подтягиваться казаки. Мобилизуемые выделялись серо-зеленым, пятнистым камуфляжем, рюкзаками и оружием, казачки надели нарядные, выходные платья, тот тут, то там — черные с красным парадные мундиры — отцы, а у кого и деды. Собрались на станционной платформе, кто-то магнитофон включил с песнями казачьими, кто-то уже и в рев, хоть силой отдирай, кто-то — с друзьяками стоит, о своем гутарит, в сторонке и старики — у них свой разговор. Шум, плач, многоустый, встревоженный разговор.

Мобилизация…

— Ты пирожки то съешь, которые сверху, они с картошкой! А сладкие можешь и потом съесть, они не испортятся….

— Да понял, я, понял…

— И с рыбой тоже съешь!

— Ну, вот что… Наказываю наперед, если узнаю что хвост набок — запорю как вернусь.

— На себя посмотри! Кобелина! Смотри, если пропишут, что ты там с какой… паненкой спутался… вернешься в пустой дом!

— Да ладно тебе…

— Да не ладно! Истинный крест к родителям уйду и детей заберу! Лучше жалмеркой[35] жить, чем с таким кобелиной!

— Но, будя!

— И без будя уйду!

— Гутарят, прошлый раз как было — так казна за несжатый хлеб платила.

— Дурик ты, это боевые платили.

— Ага, а потом на круге из-за них в драку.

— Дураки были, потому и в драку.

— А где справедливость, кто хлеб таки сжал — заплатили, и у кого он под зиму ушел — тоже заплатили.

— Гутарят тебе, чугунной голове — боевые платили. Их зараз не за хлеб платят, дурья ты башка…

— Ага, а где справедливость…

На самом краю бетонной станционной платформы стоят двое, по виду — отец да сын. Сын — под два метра вымахал, здоровый молодец, открытое, крестьянское лицо, буйная повитель пшеничных волос, лихо закрученные усы, большие крестьянские руки, с которых ничем не смоешь въевшуюся в них смазку да солярку. На добром молодце — уставной казачий камуфляж, десантные, прыжковые ботинки, на рукаве — знак гвардии, значит срочную ломал в гвардейском полку. Большой зеленый рюкзак, тоже уставной, заботливо собранный явно женскими руками, сбоку приторочено короткое, с пистолетной рукояткой помповое ружье — деревянные части уж потемнели от старости, воронение тоже кое-где стерлось. За спину у доброго молодца — лихо закинут легкий пулемет — переделанный РПД с коротким стволом, складным прикладом и передней рукояткой, пулемет кажется совсем маленьким на могучей казачьей спине.

Отец — кряжистый, с проседью в темных волосах бородатый казачина, в парадной черно-красной форме с лычками старшего урядника — прячет глаза, чтобы сын не увидел в них беспокойства и страха, от нервов похлопывает нагайкой по парадным, вычищенным до блеска кавалерийским сапогам.