Питомка Лейла - Сергей Григорьев

Пахать не поехали, а послали в город прошение губернатору в Петербург — министру государственных имуществ. Оба эти прошения вернулись к управителю — он их показал хозяевам торжествуя: «Что взяли?!»

Тем временем участок степи, облюбованный управителем для себя и компаньонов, подняли и распахали за деньги, уплаченные принцем, вольные землепашцы.

Хозяева, не получая никакого решения, начали посылать в столицу ходоков за ходоками. Сборища для обсуждения и составления происходили в дому у Ипата Дурдакова. К этой поре у Ипата с Лейлой жизнь кое-как наладилась. Ипат по-прежнему носил на своей руке оба венчальные кольца. Цыганить Ипат перестал. Сам он однакоже за последние годы сделался похож на цыгана: кудри его потемнели до-черна, в них пробились ранние седины. С лица Ипата, обожженного вольными ветрами, не сходил загар. Пожалуй, теперь Ипат и Лейла были больше под стать друг другу, чем в далекий день свадьбы своей во дворце воспитательного дома. Лейла не старилась, только сделалась шире в кости и как-будто выше ростом: в статной, веселой, разухабистой бабе Леониде никто бы не узнал прежнюю Лейлу — актрису из балетного театра князей Гагариных. Хозяйство у Дурдаковых совсем повалилось с того дня, как ушли из дома выпущенные на волю товарищи и малолетки. Земли Ипат не пахал, хотя у него были две тройки борзых коней. Усвоив от цыган любовь к лошади, Ипат говорил:

— Можно ль обижать коней мужицкой работой? Кони любят молодецкую езду.

Изба Ипата не была красна углами, а пироги в ней никогда не переводились. Всегда можно было и вина достать у пригожей и веселой хозяйки. Ворота Дурдаковского дома все время стояли настежь. Дверь неустанно ходила на петлях. Приходили старики и молодые, женщины и девушки со всего селения. Заходит странники и проходимцы, заглядывали и цыгане, а на гумнах у Ипата в скирдах соломы прятались какие-то незнаемые беглые люди. Частенько к дому Ипата приворачивали проезжие тройки, а если приезжали по старой памяти кутнуть в Николаевском Городке саратовские сановники, то уж тройки Ипата носятся и дорогой и без дороги, по горам и долам с пьяною оравою гостей. Один Голы ноги-Шилом хвост сторонится этих забав: он быт скуповат на прием гостей и ездил только верхом, — зато его и в губернии не очень жаловали.

Ходоки, посылаемые питомцами, не все честно исполняли данный им наказ. Иные доходили до Пензы и, прожив там мирские деньги, со срамом возвращались назад. Других, если им удавалось дойти до Москвы, ловила полиция, прошение отнимала, а самих отсылала назад с этапом. Только Никифору Головину да Варлааму Малолетку удалось добраться, если им поверить, до Петербурга и до министра. Возвратясь, Варлаам и Никифор доложили хозяевам, что министр принял-де их ласково и обещал сделать все возможное:

— «Я сделаю, — говорит, — все, что вам хочется, только не тревожьте государя. Есть ли у вас деньги, чтобы дойти домой?» И дал нам тридцать рублей. Так выходит, братцы, что управитель всех задарил. Министр говорит: «Все, что хотите сделаю, век останетесь питомцами»… Денег им дал, чтобы мы к царю не ходит. Мы ну-ка к царю, а нас не допускают. Все задарены!

— Прошение-то взял министр?

— Взял.

Вскоре после того приехал в Николаевский Городок генерал Струков Хозяева думали, что он послан по их прошению министром для ревизии. Оказалось не то. Струков призывал хозяев по одному в управление и допрашивал, кто их склоняет к бунту. Хозяева отвечали, что все они мыслят одинаково и все одного желают, а подговорщиков у них нет. Голы ноги-Шилом хвост сказал Струкову, что всему зачинщик Ипат Дурдаков со своей женой Неонилой, что в их избе притон, к ним заходят незнаемые люди, разглашают басни, что скоро и самого царя не будет, не то что господ, и всем откроется воля. В дому Дурдаковых по ночам бывают сборища и пишутся просьбы. Если до всего этого Шилом хвост дознался, значит, были среди питомцев предатели их затей.

Струков с управителем, взяв сотских и понятых, ночью пришел в дом Ипата, сделал обыск, нашел черновые прошения и набело переписанное новое прошение министру государственных имуществ. Струков забрал бумаги, велел связать руки Ипату и Лейле, чтобы везти их в острог. Ипата начали первого вязать.

Струков спросил его:

— Как же это, мерзавец, ты — «царский сын», а против царя умышляешь?

Ипат спокойно ответил:

— А тебе известно, кому ты служишь сам?

— Я служу государю Николаю Павловичу.

— А раньше кому служит?

— Государю Александру Павловичу…

— А Константину не служил?

— Замолчи, негодяй!

Струков был смущен тем, что поселенный в Саратовском краю питомец хорошо знает про столичные дела и очевидно слыхал о восстании 14 декабря и о том, как гвардейцы присягали вместо Николая Константину. Сам Струков был отдаленно причастен к декабрьскому восстанию, но избежал общей участи. Оправясь от смущения, Струков сказал: «Царскому сыну» не пристало бунтовать против отца!

Ипат дерзко ответил:

— А как же Александр Павлович с Константином Павловичем против своего папаши с гвардейцами пошли, да и прикончили его?

— Заткните ему глотку. Уведите его!.

Ипата увели. Струков обратился к Лейле. Она поступила иначе, чем Ипат. Глаза ее горели ненавистью, и генерал не мог выдержать ее взгляда, а губы Лейлы змеились от смеха. — Ну, а ты, цыганка, что скажешь? — спросил Струков, любуясь Лейлой.

— Я не цыганка, а «царская дочь», а ты псарь царский.

— Свяжите ее! — приказал Струков…

Лейла протянула руки и засмеялась.

Понятые не двинулись.

— Что же вы стоите! — грозно прикрикнул на мужиков генерал.

— Не можем, вашество! — ответил за всех мужиков Варлаам Малолеток: — Есть царский приказ, чтобы Ленилы никому не касаться.

— Что ты за вздор городить, братец!

— Да спросите хоть самого принца…

Голы ноги-Шилом хвост вынужден был объяснить, что есть действительно при посемейных списках Мариинской колонии мемория, где сказано, что приказом Александра Павловича запрещено касаться Леониды Дурдаковой и всемерно заботиться о ней…

— А тебе известно, кому ты служишь сам?

На улице тем временем поднялся шум: узнав, в чем дело, к дому Ипата собралась толпа народа. Слышались женские исступленные вопли.

Склонясь к Струкову, управитель сказал:

— Оставьте ее на меня. Это прямо ведьма. А бабы здесь — ужасный народ. Я с ней справлюсь тут и улучу случай, доставлю в тюрьму…

Струков послушался совета управителя. Ипата связали, положили в телегу и повезли в город. Леонилу оставили дома.

Наутро Струков уехал.

Вскоре после того пришло в Николаевский Городок из Петербурга письмо от ходоков Тараса Нефедова и Кузьмы Алексеева. Писали они, что будто добились увидать мать Александра Павловича — свою покровительницу Марию Феодоровну.

Вот как это было по письму. Мария Феодоровна сходила с крыльца. Ходоки упали на колени.

— Ты что, мужичок? — спросила Мария Феодоровна Кузьму Алексеева. — Кто ты такой?

— Я матушка, не мужик, а твой питомец из Саратовского поселения, — ответил Кузьма Алексеев.

— Не может этого быть! Что-ж ты по-мужицки одет? Зачем так грязен и оборван? Детушки мои, питомцы, должны ходить по-барски, вот как мы ходим… Стало быть, вас там обкрадывают, а нам никто не доносит; управляющий ваш всех здесь задарил. Ступайте с богом домой. Все будет по-вашему.

Получивши такое письмо, питомцы возликовали. На утицах плясали, песни пели, водили хороводы, затевали игры.

Само-собой, о письме узнал правитель и приказал полиции найти и взять письмо. Письмо нашли у Леонилы Дурдаковой, отняли и представили управителю. О ходоках дали знать петербургской полиции. Та их разыскала. Ходоки повинились, что написали письмо ложно, что Марии Феодоровны им увидать не удалось, а они хотели утешить питомцев да получить с них денег на обратную дорогу, ибо в столице прохарчились; возвратиться же домой с пустыми руками они боялись: им было сказано с великою клятвою: «Вернетесь ни с чем — живыми зароем в землю!» Кузьму и Тараса заковали в кандалы и переслали из столицы в саратовский острог.

Через некоторое время получается распоряжение министра — оставить обременительную для крестьян общественную запашку, а потом еще сообщение, что по докладу министра государственных имуществ государь император высочайше повелеть соизволил сложить с крестьян недоимку.

— Так вот оно что! — толковали питомцы. — Утерлись, так и запашки нет. А как дошло до царя, так и недоимки сложили! Да ее, чай, и не было! Вот и дрова нас заставляют возить. Что мы — мужики, что ли? Не поедем!

И на этот раз питомцы взяли верх. Из Петербурга управляющему разъяснили, что раз питомцы переписаны в государственные крестьяне, то и заставлять их попрежнему возить дрова нельзя…