Камень, ножницы, бумага - Йен Макдональд

– Мы – самый ужасный из биологических видов, – говорит он. – Одни только богомолы больше ненавидят своих отпрысков и не доверяют им.

Я думаю, истинная святость подобна истинному смирению. Тот, кто считает, что обладает ею, удален от нее более всех остальных. Мистер Паук был бы шокирован, если бы услышал, что он истинный хидзири.

После обеда Мас извиняется и ускользает, чтобы сделать очень продолжительный звонок. Мы с мистером Пауком пьем чай и едим апельсины, и он пересказывает мне обычные паломнические истории. Позволим ли мы упомянуть о нас в его следующем отчете? Священник Тсунода разрешил ему воспользоваться храмовым факсом. Я говорю, что почту за честь, и это не пустая вежливость. Время, проведенное в компании достойных людей, проведено не зря.

Мы отправляемся на Огненную церемонию, где к нам присоединяются еще двое, две молодые женщины, одна из которых с большим сроком беременности. Перед центральным образом Будды, сделанным очень изящно, как и принято в Сингоне, мы встали на колени, все пятеро: две молодые женщины, Мас, я и мистер Паук, который свернул свои металлические конечности, как какой-нибудь отдыхающий кибернетический кентавр.

Сто восемь палочек душистого дерева для ста восьми человеческих иллюзий.

Огонь плещется в каменной чаше на алтаре, изгоняя странные тени из темных уголков Зала Дайцы.

Бьет гонг. Звенят колокольчики. Мантры пропеты, молитвы сказаны.

Одна за другой все сто восемь палочек – иллюзии материального мира, трудности духовного пути, грехи человеческой природы – отправляются в огонь.

Голуби хлопают белыми, как рис, крыльями под карнизами крыши.

В огонь добавляются душистые листья, благовония, масла. По лицу священника мечутся тени, как непоглощенные грехи, вынутые из губ и ноздрей лучами всепроницающего света.

Во всем мире остается только два звука. Голос священника Тсунода, мелодично произносящий слова молитвы. Тяжелые удары пенных волн – скорее ощутимые, чем слышные, – которые разбиваются о скалы под Двадцать третьим храмом. Оба эти звука временами сливаются вместе в единый звук голоса-океана. Фонарики покачиваются в струях мягкого ночного ветерка, мечутся тени. И меня охватывает ощущение благоговения, ускользнувшее в прибрежных пещерах.

О времени, проведенном в таком состоянии преображенного сознания, которое называют божественным экстазом, рассказать не может никто, ибо оно выходит за пределы личности, языка, логики. Любое утверждение, которое можно о нем сделать, будет настолько далеко от истины опыта, что в лучшем случае станет бесполезным, в худшем же – лживым. Чистота бытия. Кстати, средневековые мистики называли его Облаком Незнания.

Пламя опадает. Умолкает пение. Служитель ударяет в гонг. Духи развеяны. Наши грехи, наши слабости, наши поражения и ложные устремления сгорели дотла. Священник Тсунода подзывает нас к алтарю, чтобы мы втерли пепел в ту часть своего тела, которая более других нуждается в милосердии. Женщина трет живот своей беременной подруги. Беременная втирает золу ей в губы, грудь и поясницу. Господин Паук натирает себе грудь.

– Сохрани мой дух в чистоте, владыка Дайцы, – шепчет он. – Сохрани чистоту моих целей, – вторит его словам колокольчик. Я насыпаю мягкий серый пепел себе на пальцы и аккуратно втираю щепотку в синтетические пластиковые ладони рук. Мас смотрит на меня, берет пепел из чаши и втирает его в область сердца и голову.

Моя обитая деревом комната слишком полна звуками моря, чтобы спать. И слишком яркая луна. Я боюсь за дверью сёдзи услышать крик Маса во сне, по которому мчатся акира со знаменами и ножами в руках, нанося длинные и так медленно заживающие раны вдоль извилин его мозга. Я боюсь этого потому, что в моем демоническом ящике есть вещи, которые способны прекратить его кошмары раз и навсегда, как будто их никогда не было. Я их боюсь, боюсь соблазна. Снаружи стоит тишина, в храме темно, теплый воздух лишь изредка вздрагивает от отдаленного грохота ионосферных аэроспеисеров и шума двигателей громадных грузовых судов за горизонтом. Я иду по краю утеса. Залитый лунным светом океан излучает почти сексуальное очарование. Высота всегда представляла для меня какой-то нечистый соблазн, а высота над темной водой – особенно. Когда я в тот раз отыскал Луку в Сан-Франциско, она пригласила меня на уже давно намеченную прогулку по мосту через Золотые ворота. («Не на пробежку, не в поездку, а на про-гул-ку») – сказала она.) Мы остановились там, где соединяются стволы кабелей, чтобы посмотреть на радиомачты и спутниковые тарелки проходящего внизу транстихоокеанского сухогруза, может быть, того самого, чей шум я слышу сейчас в темноте. И я признался:

– Тебя не шокирует, если я скажу, что какая-то часть моего сознания хочет сейчас взобраться на парапет и сигануть вниз?

– Значит, родился с луной в Раке, под знаком двух трансполяров, – отозвалась она. – Саморазрушение пронзило тебя, как молния.

Как легко, как заманчиво, забрать свой велосипед и отправиться в Чисты Земли Кэннон на юге! Я могу вообразить, как колеса отрываются от аккуратной дорожки вдоль края обрыва. Могу вообразить, как человек и машина вместе падают. Могу представить, какие навыки потребуются, чтобы удержать их в единой сущности – человекомашине. Чего я не могу представить, так это удара о залитую лунным светом, омываемую волнами скалу.

Когда раздается голос, то кажется, будто сам Дайцы прервал мои мысли.

– Раненый и искалеченный, так? – В ночи мистер Паук подошел совсем неслышно на своих членистых конечностях. – Некоторые места больше способствуют этому, чем другие. Водопады. Озера. Поляны. Некоторые сады. Разумеется, всякого рода возвышенности. Такие пейзажи способны подтолкнуть к самоубийству людей, которым в обычных обстоятельствах это и в голову не придет. Часто думаешь об этом, сынок? Тут нечего стыдиться. Я – часто. Каждый день. Каждый день, сынок. Посмотри на меня, сынок. Посмотри, кого ты видишь? Мужественного человека, сражающегося с ужасающей беспомощностью? Героя? Святого? Я скажу тебе, кого вижу я. Я вижу пародию. Марионетку. Бессильное, бесплодное создание, живущее только из-за безжалостности современной медицины. Человека, который уже мертв. Уже мертв. Каждый раз, когда я смотрю в зеркало, сынок, я вижу там смерть. Смерть в бутылочке, смерть на конце петли, смерть под колесами скорого поезда, смерть у подножия скалы. Я смотрю и смотрю, и смерть отвечает мне своим взглядом, и я понимаю, что существует нечто еще более нелепое, безобразное, отвратительное, бесплодное и бессильное, чем я. Это смерть. Подобные крошечные открытия позволяют жить дальше. И мы живем, сынок.