Красная площадь - Мартин Смит

Прямо перед ним, подобно толпе мусульман в тюрбанах, высился силуэт собора Василия Блаженного, подсвеченный сзади множеством прожекторов. В его тени разместилось около сотни солдат из кремлевских казарм в полном боевом снаряжении, включая портативные рации и автоматы.

Красная площадь горбилась горой маслянисто поблескивающей брусчатки. По левую сторону непоколебимо стоял ярко освещенный Кремль. Кирпичная стена, не короче, пожалуй, Великой Китайской, украшенная поверху похожими на ласточкины хвосты изящными бойницами, казалась почти белой. Башни над воротами, похожие на церкви, были увенчаны рубиновыми звездами. В колеблющихся лучах прожекторов Кремль казался чем-то нереальным, точнее, чем-то средним между сном и действительностью. Из ворот Спасской башни летучей мышью вылетел черный лимузин и понесся по камням площади. Вдали, на другом ее конце, сверкала огромная — в четыре этажа — реклама «Пепси», закрывающая фасад Исторического музея. Справа от него стояла погруженная в темноту классическая каменная громада ГУМа — самого большого и самого пустого универмага в мире. С его крыши и с Кремлевской стены телекамеры непрерывно просматривали Красную площадь, однако света прожекторов не хватало для того, чтобы пробить полосу тени посередине нее, там, где стоял Аркадий. Он казался не более чем бликом на сером экране. Сами размеры и вызывавшая благоговейный страх пустота площади не столько возвышали душу, сколько угнетали ее и заставляли человека думать о своей ничтожности.

Но для кого-то площадь стала местом вечного успокоения. Когда Ленин умирал, он просил не воздвигать ему памятников. Однако Сталин поступил по-своему, построив Мавзолей. Это строение, как бы в отместку Ленину, представляет собой некое нагромождение склепов, некую приземистую красно-черную пирамиду, приютившуюся под мрачной сенью Кремлевской стены.

С одной его стороны протянулись пустующие ряды скамей из белого мрамора, где во время праздничных парадов размещаются именитые лица. Над дверью гробницы красными буквами начертано имя: Ленин. В дверях, пошатываясь от усталости, стоят по двое молоденьких сержантов из почетного караула в белых перчатках и с бледными восковыми лицами.

Когда Аркадий отходил от Мавзолея, движение на Красной площади было закрыто, но из черной улицы появился вдруг черный ЗИЛ, проехал на высокой скорости вдоль ГУМа и исчез в темноте за собором Василия Блаженного. Неприятный визг шин пронзил ночную тишину.

Вскоре ЗИЛ появился вновь. Из-за выключенных фар Аркадий слишком поздно осознал, что машина мчится прямо на него. Он побежал в сторону музея, ЗИЛ — за ним, почти касаясь бампером его ног. Он стремительно бросился влево, в сторону Мавзолея; черная громадина с ревом пронеслась мимо и резко остановилась. Аркадий увернулся от заднего бампера и побежал к ближайшей улице. ЗИЛ качнулся, осел на задние колеса и, наращивая скорость, тяжело двинулся в его сторону.

Там, где их пути должны были бы пересечься, Аркадий бросился на землю. Он быстро перекатился в сторону, поднялся на ноги и, шатаясь, побежал обратно к собору Василия Блаженного. Внезапно поскользнувшись на камнях, он упал. Вспыхнули фары. Аркадий поднял руку, защищая глаза от яркого света.

ЗИЛ остановился прямо перед ним. В слепящем свете фар появились четыре фигуры в военной форме — темно-зеленой, генеральской, с латунными звездами, окантованными погонами и разноцветьем медалей под золотыми шнурами. Когда к Аркадию вернулось зрение, он увидел, что люди в мундирах были какими-то странно усохшими. Они стояли, поддерживая друг друга. Когда из машины вышел водитель, то едва не упал. Он был в свитере и пиджаке, но на голове красовалась сержантская фуражка. Он был пьян, по щекам катились слезы.

— Белов?! — удивленно воскликнул Аркадий, поднимаясь.

— Аркаша! — раздался голос Белова, густой и гулкий, как из бочки. — Мы ездили к тебе, но не застали дома. Поехали на службу — там тоже нет. Мы просто ехали, а ты вдруг побежал.

Аркадий с трудом узнавал генералов, и все же в этих поседевших и ставших ниже ростом людях он все еще мог разглядеть тех рослых, видных офицеров, которые неизменно следовали за его отцом. Это были доблестные герои обороны Москвы, командующие танковыми соединениями в Бессарабском наступлении, авангард броска на Берлин. Все четверо по праву носили орден Ленина — «за решительные действия, существенно изменившие ход войны». Правда, Шуксин, который постоянно похлопывал по сапогу рукояткой плети, теперь настолько сморщился и сгорбился, что стал не намного выше своих сапог, а Иванов, который всегда претендовал на честь носить полевую сумку отца, согнулся, как обезьяна. Кузнецов же стал кругленьким, как дитя. Зато Гуль превратился в скелет, а от его решительности и свирепости остались лишь лохматые брови да дико торчащие из ушей клочья волос. Несмотря на то, что Аркадий всю жизнь ненавидел этих людей, скорее, презирал (они были к нему жестоки — правда, больше из подхалимажа, чем со зла), теперь он был потрясен их немощью.

Борис Сергеевич отличался от них. Он был сержантом Беловым, личным шофером отца и тем самым телохранителем, который ходил гулять с маленьким Аркашей в парк Горького. Позднее он стал следователем Беловым. Секрет его успеха заключался не столько в овладении тайнами юриспруденции, сколько в ревностном следовании указаниям отца и в беспредельной преданности ему. К Аркадию он неизменно относился с обожанием. Арест и ссылка Аркадия были выше его понимания, как, скажем, французский язык или квантовая механика.

Белов снял фуражку и переложил ее в левую руку, как бы докладывая о явке на службу.

— Аркадий Кириллович, с великой болью сообщаю, что твой отец, генерал Кирилл Ильич Ренко, скончался.

Генералы приблизились и пожали Аркадию руку.

— Он должен был быть маршалом, — сказал Иванов.

— Мы были товарищами по оружию, — добавил Шуксин. — Я вместе с твоим отцом шел на Берлин.

Гуль махнул негнущейся рукой.

— Мы вместе с твоим отцом маршировали по этой площади и бросили к ногам Сталина тысячу фашистских знамен.

— Наши самые искренние соболезнования по случаю этой безмерной потери, — по-стариковски всхлипнув, проговорил Кузнецов.

— Похороны назначены на субботу, — сказал Белов. — Перед смертью отец успел отдать кое-какие распоряжения. Он просил меня передать тебе письмо.

— Мне оно не нужно.

— Я не знаю, что в нем, — Белов попытался сунуть письмо Аркадию в карман. От отца — сыну, так сказать.

Аркадий оттолкнул руку Белова и поразился собственной грубости и глубокому отвращению к этим старикам.

— Благодарю, не надо.

Шуксин, шатаясь, шагнул в сторону Кремля.

— Тогда армию ценили. И советская власть кое-что значила. Тогда фашисты клали в штаны всякий раз, как мы сморкались.

Гуль подхватил разговор.

— А теперь мы стелемся перед Германией и целуем ей зад. Вот что мы получили, дав им подняться с колен.

— А что, кроме плевков в лицо, мы получили за спасение венгров, чехов и поляков? — взрыв чувств, вызванных вопросом, превзошел физические возможности Иванова: дряхлый хранитель полевой сумки неуклюже оперся о крыло машины. «Все они здорово накачались, — подумал Аркадий. — Поднеси спичку — вспыхнут, как масляные тряпки».

— Мы спасли мир, забыли? Мы же спасли мир! — настойчиво твердил Шуксин.

Белов умоляюще спрашивал:

— Почему?

— Он убийца, — сказал Аркадий.

— То была война.

Гуль спросил:

— Думаете, мы потеряли бы Афганистан? Или Европу? Или хотя бы одну республику?

— Я не о войне говорю, — ответил Аркадий.

— Прочти письмо, — умолял Белов.

— Я говорю об убийстве, — повторил Аркадий.

— Аркаша, ну пожалуйста, — по-собачьи умоляюще глядел на него Белов. — Ради меня… Он собирается прочесть письмо!

Генералы взбодрились и окружили его. «Толкни — рассыплются в пыль», — подумал Аркадий. Кого они видят в нем? Его самого? Его отца? Кого же? Это могло стать моментом торжествующей мести, долгожданного исполнения детской мечты. Но событие было слишком печальным, да и в генералах, как бы гротескно они ни выглядели, в этой последней стадии беззубого старческого слабоумия было так много человеческого. Он взял письмо: на глянцевом конверте стояло его имя, выведенное неровными буквами. Конверт был легким и казался пустым.

— Прочту потом, — сказал Аркадий и пошел прочь.

— Не забудь! На Ваганьковском! — крикнул вдогонку Белов. — В десять утра.

«А может, выбросить? — подумал Аркадий. — Или сжечь?»

8

Следующий день был последним днем так называемого «расследования по горячим следам», последним днем повышенной готовности в точках въезда и выезда, временем разочарований и споров. Аркадий с Яаком «сгоняли» по ложным следам Кима во все три московских аэропорта, расположенных на значительном расстоянии друг от друга к северу, западу и югу от Москвы. По четвертому сигналу они направились на восток, в тупиковый район, известный под названием Люберцы.