Красная площадь - Мартин Смит

Верховный Совет Молдавии вчера объявил о своем суверенитете — через три дня после Верховного Совета Грузии».

Аркадий разложил на столе черный хлеб, сыр, чай и сигареты и сел напротив приемника, словно напротив собеседника. Ему следовало бы вернуться в квартиру Руди. Но нет, он, безвольный человек, тут как тут, к началу ее передачи. О каких бы ужасах она ни говорила, для него это не имело значения.

«Третий день подряд не прекращаются в Киргизии стычки между киргизами и узбеками. После того как узбеки овладели туристскими гостиницами и обстреляли из автоматов местных сотрудников КГБ, улицы Оша патрулируют бронетранспортеры. Число погибших во время беспорядков достигает двухсот человек. Выдвигается требование спустить воду из Узгенского канала для извлечения трупов».

Свежий хлеб, свежий сыр. В открытое окно дул легкий ветерок, слегка колыхалась занавеска.

«Советский военный представитель признал сегодня, что афганские мятежники проникли на территорию СССР. После вывода советских войск из Афганистана граница стала доступной для торговцев наркотиками и для религиозных экстремистов, призывающих среднеазиатские республики начать священную войну против Москвы».

Солнце висело над северной частью города — над куполами церквей и заводскими трубами. Ее голос звучал чуточку хрипловато, а сибирский говор лишился естественности и стал менее заметным. Аркадий вспомнил ее жесты, порой чересчур резкие, вспомнил янтарный цвет ее глаз. Слушая радиоприемник, он обнаружил, что слишком наклонился к нему, и осознал всю нелепость своей позы: будто с живым человеком беседует.

«Шахтеры Донецка потребовали вчера отставки правительства и запрещения партии и объявили о начале новой забастовки. Работа остановилась также на всех двадцати шести шахтах Карагандинского угольного бассейна и на двадцати девяти ростовских шахтах. Массовые митинги в поддержку бастующих шахтеров состоялись в Свердловске, Челябинске и Владивостоке».

Важных известий не было. Да он и не старался в них вникать. Главное, что через тысячи километров до него доносился ее голос, ее дыхание.

«Вчера вечером Демократический фронт провел в Москве у парка Горького митинг с требованием делегализации коммунистической партии. В то же время на митинг в защиту партии собрались члены правой организации „Красное знамя“. Обе группы потребовали официального разрешения пройти по Красной площади».

«Она словно Шехерезад», — подумал Аркадий. Вечер за вечером она может рассказывать об угнетении, мятежах, забастовках и стихийных бедствиях, а он будет слушать, словно это сказки о невиданных странах, волшебных пряностях, сверкающих ятаганах и драконах с жемчужными глазами и золотой чешуей.

7

В полночь Аркадий стоял напротив Библиотеки имени Ленина, любуясь статуями русских писателей и ученых по краю крыши. Он вспомнил разговоры о том, что здание вот-вот развалится. Теперь же ему казалось, что статуи, того и гляди, спрыгнут вниз. Когда возникла тень и заперла двери, Аркадий перешел улицу и представился.

— Следователь? Не удивлен, — на Фельдмане была меховая шапка, в руках портфель. Всем своим обликом, вплоть до белой козлиной бородки, он походил на Троцкого. Он энергично засеменил к реке. Аркадий, стараясь идти с ним в ногу, пошел рядом. — У меня свой ключ. Я ничего не утащил. Собираетесь обыскивать?

Аркадий пропустил его слова мимо ушей.

— Откуда вы знаете Руди?

— Ну и нашли время для работы! Слава Богу, что у меня бессонница. У вас тоже?

— Нет.

— А вроде похоже. Сходите к врачу. Конечно, если не возражаете.

— Так откуда? — снова предпринял попытку Аркадий.

— Розена? Я его не знал. Встречались однажды, неделю тому назад. Он хотел поговорить об искусстве.

— Почему об искусстве?

— Я профессор истории искусств. Я же сказал вам по телефону, что я профессор. Ну и следователь вы, скажу я вам!

— Чем интересовался Руди?

— Он хотел все знать о советском искусстве. Советское авангардистское искусство — самый творческий, самый революционный период, но советский человек — невежда. Я не мог за полчаса дать Розену образование.

— Спрашивал ли он о каких-нибудь конкретных картинах?

— Нет. Но я понял, что вы имеете в виду, и это довольно забавно. Партия годами насаждала социалистический реализм, и люди вешали на стены полотна с изображениями тракторов, а шедевры авангарда прятали в туалете или под кроватью. Теперь они достают их оттуда. Ни с того ни с сего в Москве стало полно знатоков искусства. Вам нравится социалистический реализм?

— Это то, о чем я меньше всего знаю.

— В данный момент вас интересует искусство?

— Нет.

Фельдман поглядел на Аркадия недоверчиво, но с интересом. Они находились неподалеку от библиотеки, у юго-восточного угла Кремлевской стены, где ступеньки спускались между деревьями к реке. В лучах подсветки ветви деревьев казались кружевами из золота, черненными сверху.

— Я сказал Розену, что люди забывают о том, что вначале революцию, по существу, двигал идеализм. Если бы не голод и не гражданская война, Москва была бы самым захватывающим воображение местом в мире. Когда Маяковский говорил: «Улицы — наши кисти, площади — наши палитры», то это так и было. Каждая стена служила полотном. Разрисовывали поезда, корабли, самолеты, воздушные шары. Художники творили на обоях, тарелках, конфетных обертках, и они искренне верили, что создают новый мир. Женщины выходили на демонстрации с требованиями свободной любви. Все считали, что нет ничего невозможного. Розен спрашивал, сколько могла бы стоить одна из тех конфетных оберток.

— Такой же вопрос пришел и мне в голову, — признался Аркадий.

Фельдман возмущенно затопал вниз по ступеням.

Аркадий продолжал:

— Поскольку авангардистское искусство не одобряли, вы избрали, что называется, самоубийственную специализацию. Не из-за этого ли вы привыкли работать по ночам?

— Не совсем глупое замечание, — Фельдман резко остановился. — Почему цвет революции красный?

— По традиции?

— Не по традиции, а потому, что так сложилось исторически. Обезьяночеловек начал с людоедства, раскрашивания себя кровью. Теперь этим занимаются только Советы. Поглядите, что мы сделали с гением революции. Что из себя представляет Мавзолей Ленина?

— Это квадрат из красного мрамора.

— Это конструктивистская композиция, в основе которой лежит замысел Малевича. Это — красный квадрат на красном квадрате. Это было больше, чем просто сделать из Ленина копченую селедку. В те дни искусство было повсюду. Сталин задумал вращающийся небоскреб выше «Эмпайр Стейт Билдинг». Попова создавала сверхмодные одежды для крестьянок. Московские художники собирались выкрасить деревья в Кремле в красный цвет. Ленин против этого возражал, но люди считали, что все можно. Это было время надежд, время фантазий.

— Вы читаете лекции об этом?

— Никто не хочет слушать. Как и Розен, они хотят только продавать. Я потратил целый день, устанавливая для дураков подлинность произведений искусства.

— У Розена было что продать?

— И не спрашивайте. Мы должны были встретиться два дня назад. Он не пришел.

— Тогда почему вы считаете, что у него было что продать?

— Сегодня все продают все, что у них есть. И Розен говорил, что у него кое-что нашлось. Он не говорил, что именно.

На набережной Фельдман посмотрел вокруг с таким энтузиазмом, что Аркадий почти что представил себе выкрашенные в кремлевских садах деревья, марширующих по улице Горького амазонок, дирижабли, буксирующие под луной пропагандистские плакаты.

— Мы живем на руинах нового мира, которого никогда не было. Если бы мы знали, где копать, кто знает, что бы мы нашли, — сказал Фельдман и устало побрел по мосту в одиночестве.

Аркадий медленно шел вдоль стены по набережной к себе домой. Ему не хотелось спать, но это не было похоже на бессонницу. Просто его взволновал разговор.

У берега реки не было амазонок. Зато сидели рыбаки с удочками. Несколько лет ссылки он провел на тихоокеанском рыболовном траулере и всегда испытывал чувство тихой радости, когда с наступлением темноты ржавая уродливая посудина превращалась в яркое замысловатое созвездие сигнальных огней на мачтах, гиках, планширах, мостике, сходнях и палубе. Ему пришло в голову, что ту же красоту можно устроить и для московских любителей ночной рыбной ловли, прикрепив батарейки с лампочками им на шляпы, ремни, на кончики удилищ.

Может быть, он сошел с ума? К чему он старается выяснить, кто убил Руди? Когда все общество рушится, подобно прогнившему зданию, какая разница, кто убил какого-то спекулянта? Во всяком случае, это нереальный мир. Настоящий мир там, где живет Ирина. Здесь он был лишь еще одной тенью в пещере, в которой невозможно было уснуть.