Путь к себе. Отчим. - Борис Изюмский

…За окном прогрохотала в отдалении электричка. Хлопнула внизу дверь общежития. Интересно, который час? Антон зажег свет, посмотрел на ручные часы: три. Сквозь стекло, затканное морозом, ничего нельзя разглядеть. Он потушил свет и забылся беспокойным, не приносящим отдыха сном.

Без двух минут восемь Антон нажал белую выпуклую кнопку звонка. За дверью, обтянутой коричневым дерматином, с зеленым зрачком «глазка», раздался мелодичный перезвон. Так, наверно, отзванивали старинные часы. Дверь открыла Лариса.

— Милости прошу! — церемонно поклонилась она, отведя правую руку в сторону.

На Ларисе розовый коротенький простеганный халатик, пахло от нее какими-то сильными духами.

Комната, куда вошел Антон, после того как оставил в передней свое полупальто с пристегнутым цигейковым воротником, была вся в дорогих коврах: толстых, ярких, ворсистых. Лариса села на пол, оперлась голой рукой о мягкий ковер, розовые колени ее казались одним из рисунков на ковре.

— Садись, — предложила она Антону.

В комнате было жарко, даже душно.

— Сними пиджак, чувствуй себя как дома!

Лариса вскочила, включила мягкий свет торшера, погасила верхнюю лампу. Открыв полированную дверцу бара, извлекла бутылку с заморской этикеткой, блюдце с нарезанным лимоном.

— Побалуемся…

Антон взял холодную бутылку, стал ее разглядывать. Коньяк, что ли?

Они выпили раз, другой, третий. Ну и пойло! Аж слезу вышибает, а внутри все горит. Лариса закурила тонкую, длинную сигарету, протянула Антону пачку:

— Может, все же закуришь?

Антону не хотелось выглядеть перед Ларисой «образцово-показательным», и он тоже задымил.

Коньяк разобрал Антона, все ему уже казалось простым, естественным. Нет, он не маменькин пай-мальчик.

Лариса быстро убрала все с ковра на журнальный столик с причудливой, будто свитой из стеклянных веревок вазой, дернула шнурок торшера, и в комнате стало темно. Только лунный свет, неясно пробиваясь сквозь оконное стекло, освещал дальний угол комнаты с высокими стоящими на полу часами в футляре…

На улице Антон снял шапку; трезвея, медленно пошел к трамвайной остановке. На душе было тошно, росло презрение к себе: «Разве это мне надо?.. Как посмотрю теперь в глаза Тоне?»

Он представил ее у автобуса: трет щеку варежкой, глядит доверчиво.

«Предал ее… Изменил себе… Обокрал, прежде всего, себя. У Ларисы я, конечно, не первый. И будет у нее еще много.

Разве так становятся мужчиной? С любой, без чувства?»

Внутри словно все выгорело… Он, конечно, расскажет Тоне. Но в темноте: при свете не сможет. Захочет ли она простить его?..

Антон прыгнул на подножку подошедшего трамвая. Колеса отстукивали: «Предал, предал…»

На первой же остановке он вышел — нет, лучше, легче пешком. Злорадно скрипел снег под логами: «Шваль-шваль, шваль-шваль…» Антон подцепил горсть снега, растер лицо.

В училищном городке спали прачечная, парикмахерская, баня. Только несколько окон общежития затянул желтый утомленный свет. Антон поднялся по ступенькам крыльца под навесом, заглянул в нижнее окно.

В вестибюле, у телефона, сидела, на его несчастье, сама комендантша, решительная и властная Анна Тихоновна, кому-то звонила. Важно было пройти мимо нее уверенной походкой.

— Тебе письмо. — Анна Тихоновна протянула конверт.

Письмо было от Тони.

Он поднялся на свой этаж, открыл комнату, зажег свет. Положил письмо на стол. Почему оно пришло с таким запозданием? Если бы вчера!.. Антон не мог заставить себя сейчас прочитать письмо.

Надо заснуть и забыть обо всем. Ничего не было. Надо заснуть.

Рощина жила с матерью в двухкомнатной квартире, недалеко от училища. Мать тоже была учительницей, преподавала биологию. Сибирячки, они полюбили этот утопающий в зелени город, его общительных, склонных к юмору жителей, людей громкой речи и бурной жестикуляции.

Завтра начиналась третья учебная четверть, и Зоя Михайловна «подбирала хвосты». Она проверила несколько десятков тетрадей, составила конспект урока, начала обдумывать план воспитательной работы.

«Разве нам безразлично, какую молодую гвардию рабочего класса готовит училище на новой стартовой площадке?..

Что знаю я о внутреннем мире, ну, скажем, Антона Дробота? Как относится он к музыке? Как представляет себе любовь? Вероятно, не так же, как Хлыев. А может быть, вообще не думает об этом. Надо бы чаще давать сочинения на вольную тему, в таких случаях они охотнее впускают в свой мир».

На этом месте своих размышлений Зоя Михайловна почему-то вспомнила о недавнем разговоре с Середой. Он назвал брак рискованным обменом изолированной квартиры на коммунальную. Поразительный примитивизм закоренелого холостяка.

Хотя намекал, что почти готов облагодетельствовать Рощину предложением ей руки, готов потерять драгоценную свободу.

Спасибо, спасибо… Весьма признательна… оставайтесь при своей изолированной квартире и сомнительной свободе. Обмена не предвидится. Сближения — тоже, потому что ему должна предшествовать близость душевная, как полету — разгон.

Она не принимала выражение «интересный», когда говорила о внешности мужчины. Писаный-расписаный мог оказаться пошляком, ничтожеством, квазимодистый — интересным мужчиной.

О Середе Зоя Михайловна слышала от других женщин это пресловутое «интересный мужчина», но для нее он настоящего интереса не представлял. Правда, что-то все же притягивало. Была в нем потаенная пружинистая сила при полном отсутствии суетливости, лишних слов и движений.

Лицо Константина Ивановича невозможно было представить искаженным от страха, душевной боли. Собранность, целеустремленность, воля с изрядной примесью педантизма. Неужели этот экземпляр — порождение века НТР?..

Иногда ей хотелось что-то такое сказать Середе, чтобы он взвился. Пожалуй, единственный раз она сумела этого добиться после ухода из ее кабинета Егора Алпатова.

Зоя Михайловна обнаружила Середу в его маленькой комнате, забитой аппаратурой, пособиями, схемами. Сказала, не подбирая выражений:

— Между прочим, любимым учителем можно стать, только став любимым человеком. С Алпатовым вы себя держали сейчас отвратительно… Как робот… Понимаете — формально, бездушно!

Вот когда «робот» побледнел:

— Я не позволю так разговаривать с собой.

— Вы не достойны иного разговора! — Зоя Михайловна повернулась и вышла.

Собственно, чего она тогда на него накинулась?.. Но все-таки мог же Середа найти для мальчика теплые слова! Что это: черствость, недомыслие?..

Или она сама — ведьма, самоуверенная и самолюбивая, поглядывающая на коллегу сверху вниз?

Было бы несправедливо назвать Середу человеком недалеким из-за его увлеченности техникой, и только техникой. Узость — да, но не скудоумие.

Но вот внутренний мир его оставался для Рощиной совершенно неясным. Добрый он человек или нет? Душевно щедрый или скупой? Способен совершить подвиг самопожертвования или предпочтет отсидеться в стороне?..

Себя-то он любит.

Любопытно, что иной раз в пустяке вдруг проступает характер. Даже в том, как начинает человек разговор, подняв трубку звонящего телефона.

Константин Иванович в таких случаях сообщает:

— Середа слушает. — Именно он, и никто другой.

Черт возьми, она, кажется, к нему стервозно придирается!

…Еще когда Рощина училась на третьем курсе университета, начала она встречаться с прекрасным парнем Володей.

Познакомились они в сводном строительном отряде студентов. Потом были вечера у реки, письма в стихах, трижды в день.

Володя тоже был «технарем», из Научного центра, но никакого сравнения с Середой. Талантлив во всем. Даже в веселье.

Он был человеком разносторонних интересов, но натурой — цельной. И внутренне удивительно деликатным. Вероятно, с этим рождаются, это как дар природы. Дала она тебе слух или нет, дала деликатность или обделила. У Середы только внешний блеск, а глубже, как она полагает, — грубоватость натуры.

Володя погиб в позапрошлом году в автомобильной катастрофе, за месяц до их свадьбы. И теперь, любого сравнивая с ним, она не в состоянии поставить кого-нибудь рядом.

Лучше никого, чем «абы кто», кого душа не принимает безоговорочно.

Вероятно, она максималистка. Мама поглядывает с тревогой: «Засиделась в девках!»

Страдает ли она, вроде бы преуспевающая «литераторша», от одиночества? Пожалуй, да. Женщина есть женщина — хотелось быть необходимой Ему. Такому, чтобы не возникало одиночества вдвоем.

Да, ее любят ученики, уважают коллеги, и все же остается внутренний вакуум: нерастраченная женская нежность, невостребованная семейная заботливость. И еще: естественное желание чувствовать рядом сильного человека, верное «затулье», возможность не решать одной все дела. И, хотя бы временами, освобождаться от чего-то мужского в своем характере, что появилось в последние годы. Наверно, от чрезмерной независимости, которая тоже порой в тягость.