Перстень старой колдуньи - Елена Ткач

Переулочек карабкался на гору, слева шла сплошная стена с какими-то башенками вроде старинной замковой… Впереди темнела громада здания, издали похожего на дворец с высокими окнами, украшенного гирляндами разноцветных лампочек.

Завод «Кристалл» — прочитал Никита надпись на фронтоне. Ага, значит тут знаменитую водку делают — предмет вожделений Евиного отца. Да, и не только его…

Это странное восхожденье на горку среди пуржащей метели по занесенным снегом мостовым опустевшего города, который вдруг показался чужим… Кит подумал вдруг, что и Москве может быть знобко и боязно, когда тьма давит горло кольцом, и никто её не пригреет, не скажет ласково: отдыхай, Москва, родная моя, ведь намаялась…

Бедный город! — подумал Никита. — Милая моя Москва! Тебе ведь тоже плохо, наверное, когда на улицах твоих кому-то скверно, с кем-то беда… Ты ведь переживаешь за нас — своих жителей и стараешься поддержать нас как можешь… ты всегда рядом. А мы… мы спешим, мы не глядим на тебя — разве что изредка бросаем косой торопливый взгляд на твои дома, бульвары и дворики, а на душе у нас смутно, темно… нам не до тебя. Мама моя говорит, что красота твоя живет в нас и дарит нам силы… пускай мы и не осознаем этого. И все, что было когда-то создано, сделано твоими жителями, никогда не исчезнет. Все это стало твоим воздухом, настроением, твоею улыбкой! И мы, сами не замечая, вчитываемся в твои письмена. И ты становишься частью нас — мы с тобою, Москва, — одно, и каждый, кто хоть раз осознал себя твоим жителем, кто хоть раз задумался: скольких усилий стоило сотворить твою красоту… он не пропадет, не сломается — он научится говорить с тобой. Он скажет тебе свое слово — пусть малое, пусть неумелое — но СВОЕ!

И Ева… если б не она, я не думал бы сейчас о тебе, мой город! Я не хочу, чтобы она в тебе затерялась. Я знаю — она твоя, она станет твоей, и сумеет сказать свое слово под твоими, Москва, небесами. И я… я все сделаю, чтобы мы не остались безгласными, чтобы мы не молчали! Мы такие ещё нелепые, неумелые, но мы хотим научиться — всерьез! — говорить с тобою на равных. С тобой, а значит со всеми, кто жил здесь, кто вложил в твою историю свои силы и душу…

Он поежился — странно, никогда он не думал так… А тут вдруг заговорил с Москвой — он ведь нашептывал все это вслух, тяжко дыша и спеша — поднимаясь в гору…

Где она? — кажется там, впереди…

«Неужели я всегда буду догонять её, ускользающую как мечта? Неужели мы никогда не будем идти с ней в ногу?.»

— Это зависит от тебя одного… — словно бы кто-то сказал ему…

Ослышался он? Почудилось? Или это внутренний голос… Кто-то ответил ему.

Никита подумал, что не должен сейчас отвлекаться, что так он попросту потеряет её — свою путеводную звезду, чей темный силуэт двигался впереди. Ева свернула налево — Никита чуточку повременил и тоже повернул за ней вслед. Только сначала выглянул из-за угла. Вон она! Идет потихонечку. И этот черт в обличье кота все сидит у неё на руках как ни в чем не бывало.

Он шагнул вперед… и что-то острое вдруг полоснуло по шее, что-то черное упало на грудь. Никита потерял равновесие и опрокинулся навзничь. Черный кот прыгнул ему на горло, вытаращив зеленые, горящие в темноте глаза…

— А-а-а!

Ему казалось, что он завопил на всю улицу, но из горла вырвался только слабый хрип.

— Ах ты, гадина! — прохрипел Кит и попытался отодрать от себя вцепившееся в горло животное…

Но не тут-то было — кот рвал на нем шарф, стараясь дотянуться до голой шеи… его когти скользнули по коже, располосовав её поперек. Но ни когти, ни боль, ни кровь — не это пугало, нет!

Глаза! Те же глаза, что глянули на него из пролома в полу, — не звериные, не человечьи… но чьи? Беса, дьявола?..

Нет, Никита не мог в тот миг ничего объяснить — страх жалом змеи вонзился в него и как яд парализовал способность мыслить и чувствовать. Он жег как огонь. Хуже огня!

Вдруг, когда он каким-то чудом вывернулся, а кот оказался под ним, кто-то с силой ударил его кулаком по голове.

Он готов был поклясться, что саданули не палкой, не камнем — не каким-то твердым предметом, а именно кулаком — рукой, которая, хоть и тверда, но покрыта мягкой на ощупь кожей…

Он глухо охнул, бухнулся лицом в снег…

«Вот и все!» — стрельнуло в угасавшем сознании.

— Нет, не все… — прошептал он и, не дыша, скорчившись, свернувшись в клубок, выпростал из-под себя руку и засунул за пазуху.

Слава Богу, она была там — бабушкина молитва. Не провалилась вниз — к поясу, не выпала в снег… Он стиснул твердую, нагретую теплом его тела бумажку и… сразу почувствовал, что свободен.

Какое-то время Никита ещё лежал в снегу, не шевелясь. Потом осторожно приподнял голову…

К нему приближались шаги.

— Эй, пацан, хорош снег трамбовать! Вставай. Ну надо же так нажраться!

Чьи-то сильные руки подняли его, встряхнули…

— А ну-ка, дыхни!

Никита глупо и расслабленно заулыбался. Дыхнуть у него попросту не было сил.

— Не-е-е, вроде не пьяный… Слышь, парень, ты чего это тут на снегу отдыхаешь, а? Сердце, может? Разбери тут вас, молодежь — ещё не ровен час винта нарежешь! Может, скорую вызвать, а, парень? Ты как?

Возле Никиты хлопотал невысокий крепкий мужик в шапке-ушанке. К нему спешили ещё двое из ворот проходной, за ними народ повалил валом — видно, смена кончилась.

— Да нет, все в порядке, — смущенно переминаясь под перекрестным огнем пары десятков твердых и испытующих глаз, лепетал Никита. — Я… просто голова закружилась.

— А ты ел сегодня чего? — вопросил один — длинный и бледный. — А то на! — он протянул парню свежую булочку.

— Спасибо… — тот совсем растерялся. Эта толпа окруживших его мужчин и смущала и в то же время притягивала его. — Спасибо, я ел. Просто… наверное, отравился. Очень живот болит. Мне надо домой — я тут близко живу.

— Ну, смотри, — с сомнением изрек мужик в ушанке. — А то я тебя провожу — мне спешить некуда — жена, брат, к теще уехала.

Тут остальные начали хохмить и откалывать шуточки столь неделикатного свойства, что Никита, оглушенный потоком этих соленых мужицких словес, покраснел, смешался и… поспешил прочь, крикнув им на прощанье, — благо, голос прорезался:

— Спасибо вам! С Рождеством!

Они долго ещё гоготали, сворачивая в проулок, ведущий к метро. Никите вдруг захотелось догнать их, схватить кого-нибудь за руку и не отпускать не покидать их тесный веселый круг.

«Дяденьки, возьмите меня с собой!» — он почти уж готов был крикнуть им вслед, лишь бы не оставаться наедине со своим страхом. Ему хотелось послать кому-нибудь сигнал бедствия — растерянная душа дрожала, взывая к чувству самосохранения — она нашептывала ему, что он в беде, что с ним сейчас может случиться все самое худшее! Все, что угодно…