Приговоренный к власти - Александр Горохов

Сообщение было интересное, но, к сожалению, разъяснялось банально. Внутренний смысл событий Лабоданов понял, едва всерьез призадумался. Ведь подполковник Диянов на вчерашней беседе не скрывал, что его жена Аврора Арменовна часто выпрашивала у него машину вместе с шофером для своих нужд — на дачу к берегу моря съездить или перевезти что-то тяжелое. Кроме того, Аврора Арменовна работает внештатной журналисткой в газетах и журналах, часто выезжает для сбора материала, и не всегда удобно, если ее водитель одет в униформу — люди могут это неправильно понять. И потому сержант Мосол изредка облачался в штатский костюмчик. Этот серенький дешевый костюм Аврора Арменовна купила ему сама. Конечно, это не совсем по уставу, но нарушение не Бог весть какое.

Лабоданов позвонил Диянову в кабинет и вежливо уточнил насчет цвета костюма, снова получив подтверждение, что костюм мышиного цвета, серенький, чехословацкого производства. Однако Лабоданов верил и писарю Твердохлебову, верил, что тот видел Мосла в черном и песочном костюмах, потому что глаз у Твердохлебова был внимательный и твердый, а за каждое сказанное слово он отвечал головой. Так и сказал. За что Лабоданов и пообещал ему суточное увольнение в город на ближайшее воскресенье.

Что же касается всего этого маскарада с костюмами Мосла, то они, по разумению Лабоданова, объяснялись предельно просто: водитель Диянова Мосол спал с женой своего начальника Авророй Арменовной. И мало того, что они веселились просто под одеялом, так Аврора Арменовна вывозила красавца хохла похвастаться перед молодыми подружками. Мужем хвастаться было решительно невозможно. А чтоб хахаль выглядел и того великолепней, Аврора Арменовна прикупила ему пару приличных костюмчиков, о чем ревнивый муж не знал, не ведал, но причиной самоубийства Мосла эта версия никак не могла быть. Во всяком случае, она не была достойна разработки.

Ах, если бы повезло следователю Лабоданову да вечером, незадолго до отбоя он пошел бы не в теплый офицерский туалет с отдельными кабинками, а посетил солдатский сортир — длинный сарай-павильон по названию «Мон плезир», воняющий хлоркой на сорок посадочных мест, и тогда Лабоданов, будь он там неприметен, мог бы услышать много полезного и для следствия, и для собственного понимания сущности человеческого характера.

В «Мон плезире» перед отбоем заседали, спустив штаны и повесив ремни на шею, Санька Журавлев и Лешка Ковригин.

Лешка привстал, оглянулся, убедился, что никого больше нет, и сказал неторопливо и крайне изысканно.

— А скажите, Александр Степанович, какого мнения, батенька, вы об общем состоянии армейского интеллекта, ежели брать во внимание наше офицерское сословие и, в частности, следователя Лабоданова, с которым мы с вами имели сегодня беседу приватную и не лишенную приятственности?

И Журавлев, помычав, ответил в том же салонном стиле:

— Должен вам с огорчением сказать, Алексей Дмитриевич, что уровень интеллекта господина следователя вверг меня в уныние и глубокую скорбь. Я, безусловно, не позволял себе предположить, что армейский следователь будет сверкать умом, но не до такой же мизерной степени!

— Чем же он поразил вас, Александр Степанович?

— Этот господин, к большому огорчению души моей, совершенно не в состоянии взглянуть на факты с другой стороны, не с той, которую ему подсказывают устав и его собственные цели. Он прямолинейно… м-м-м… выполняет поставленную задачу — найти виноватого в смерти нашего присной памяти друга Остапа Мосла вне границ полка, вне границ службы, с тем, чтобы роковая тень трагедии не легла грязным пятном на чистый мундир Вооруженных Сил. Он не может отринуть от себя этой намеченной дороги или не хочет. И более того…. Я, друг мой, решил если не намекнуть, то незаметно подсказать господину следователю иное направление следствия, но он его с возмущением отринул.

— Надо понимать, Александр Степанович, что вы высказали свое предположение, будто бы смерть означенного Мосла была не делом его собственных рук, а насильственной?

— Вот именно, Алексей Дмитриевич! Но глас мой вопиющий был гласом в пустыне.

Очень, очень редко, когда Лешка и Журавлев оставались одни (а в армии солдат никогда не остается один, и это одно из самых тяжелых испытаний для человека индивидуального склада характера), они позволяли себе подобные упражнения в преувеличенно изящной салонной словесности. Этот вычурный идиотизм спасал их от той реальности, в которой они существовали на данный период своей жизни, — как баллон аквалангиста со сжатым воздухом позволяет жить ему под водой, в среде, где без этого воздуха просто подохнешь.

— Однако, Александр Степанович, — заметил Лешка, — у нас ведь нет достаточной убежденности, что друг наш Остап Мосол пал жертвой злодейского заговора?

— Да… М-м… А вы не могли бы прочесть на память последнее письмо незабвенного Мосла, быть может, мы еще раз над ним поразмышляем… благо место нашего присутствия к этому располагает.

— С удовольствием, Александр Степанович, слушайте… «Суки! Ухожу от вас по собственной воле туда, где меня никто не найдет и не достанет. Фиг вам, гады! Товарищей моих не пытайте, они ничего об этом не знают, и никто не виноват. Просто мне надоело жить с вами, суками, в одном мире, и я ухожу в другой. На-кась, выкуси! Сержант бессрочной службы Мосол Остап». И я продолжаю утверждать, что чем больше я думаю над текстом, тем больше прихожу к выводу, что покойный не имел в виду загробный мир, собираясь в него уходить. Покойный просто хотел бежать куда-то из армии, быть может, домой, быть может, за границу, хрен его знает куда.

— Да… О самоубийстве здесь речи не ведется… Особенно диковата подпись: «сержант бессрочной службы». Тут что-то не так, Леша. И стиль речи совсем не Остапин. Ощущение такое… м-м… что он написал записку, чтоб дезертировать и не подставить под удар никого из нас. Самоубийца в записке, черт возьми, прежде всего называет причину своей смерти или тайно зашифровывает ее в романтическом стиле! Уж настолько-то я в криминалистике разбираюсь.

— Надеюсь, ты своими познаниями со следователем не делился?

— Ему бы это не помогло, — хохотнул Журавлев. — Он воспринимал меня как дебила, и я его… м-м… не разочаровал. Я даже забыл ему сообщить, что школу закончил с серебряной медалью, а в армию был призван со второго курса факультета киноведения Института кинематографии. А какова была ваша система защиты, уважаемый Алексей Дмитриевич?

— Обычная. Комсорг, комсомолец с оловянными глазами и высоким чувством долга.

Лешка поднялся с корточек, натянул штаны и с наслаждением вздохнул:

— И скоро, Санька, уже очень скоро всему этому конец! Скоро будем дома! Сяду я на электричку, приеду к тебе в Одинцово, и будем мы три дня подряд сидеть на реке и ловить рыбу! А все минувшее останется просто сном!

— Не зарекайся, — флегматично улыбнулся Журавлев. — При автомобильных гонках самые страшные катастрофы происходят именно на старте и финише. Мы на финише, так что будь осторожен.

— Уж, во всяком случае, своих домыслов по делу Мосла я никому докладывать не намерен. А жаль Остапа, черт возьми. Славный был парень. И какой он хреноты не выдержал, вот в чем вопрос?

— Сформулируй точнее — из-за какой хреноты его убили и кто?

— Да, ты прав.

Они вернулись в казарму, через десять минут — поверка, потом отбой, и Лешка опрокинулся на свою койку, одну из тридцати в этой казарме, построенной еще то ли при императоре Вильгельме, то ли при людоеде Гитлере, ибо и в те времена, здесь, в Кенигсберге, был военный городок, теперь занимаемый зенитно-ракетным полком. Вот такая наблюдалась непрерывная связь поколений и преемственность традиций.

Все же сразу Лешке заснуть не удалось. Простецкий, грубоватый, добрый и веселый, Остап Мосол в их дружной троице занимал свое определенное и очень нужное место — с ним было легче служить, он был для обоих столичных парней словно выходец из иных миров. Но за простотой дикаря и внешней наивностью оба — Журавлев, а потом и Лешка — вскоре разглядели что-то еще — тайное и, быть может, даже жестокое. В последние месяцы Остап постоянно чего-то недоговаривал, на что-то намекал, а самое главное, у него начали появляться крупные суммы денег. Про то, что он спал с женой замполита уже с полгода, догадывался весь полк. Но эту тему уже давно отсудачили, и значения ей никто не придавал. Сам Остап не подтверждал, но и не отрицал факта прелюбодеяния. Как-то весной даже бормотнул, что «старик Диян нас застукал, бисов сын». Но если это было и так, то ведь замполит не сменил своего шофера. Значит — либо все вранье, включая замечание Остапа, либо Диянов смирился. В любом случае не эта ситуация привела Остапа в проволочную стальную петлю Кто-то засунул его в нее.

Лешка закрыл глаза и принялся считать верблюдов, чтобы скорее заснуть. Идет один верблюд по пустыне, идет второй верблюд, идет третий верблюд… Верблюды нескончаемым караваном вышагивали по барханам. Лешкины друзья по оружию уже давно спали, кряхтели, храпели, сопели, а в углу у окна литовец Тартушайтис потихонечку онанировал в полусне и сладострастно всхлипывал.