Приговоренный к власти - Александр Горохов

Койку сержанта обнаружили застеленной, в солдатской тумбочке — полный порядок, машина, в которой он возил по служебным делам замполита полка Диянова, тщательно вымыта, и в петле он висел одетый по полной форме, при хорошо начищенных сапогах.

В кармане гимнастерки у него нашли записку, которая подтверждала факт свершения столь страшного и добровольного поступка, но ничего не сообщала о его причинах и мотивах. Но тем не менее никаких кривотолков записка не вызвала и сомнений в его собственном намерении расстаться с жизнью не возникло.

Штабной писарь Твердохлебов видел записку мельком, всего лишь на секунду, а то и меньше мелькнула она перед его глазами в руках начальника штаба, но запомнил ее Твердохлебов слово в слово и мог на память прочесть каждому, кто не скупился угостить писаря хорошей сигаретой с фильтром. В устах ушлого писаря (он не ошибался ни в одной запятой) она звучала так:

«СУКИ! УХОЖУ ОТ ВСЕХ ВАС ПО СОБСТВЕННОЙ ВОЛЕ ТУДА, ГДЕ МЕНЯ НИКТО НЕ НАЙДЕТ И НЕ ДОСТАНЕТ! ФИГ ВАМ, ГАДЫ! ТОВАРИЩЕЙ МОИХ НИ О ЧЕМ НЕ ПЫТАЙТЕ, ОНИ НИЧЕГО ОБ ЭТОМ НЕ ЗНАЮТ И НИКТО НЕ ВИНОВАТ. ПРОСТО НАДОЕЛО МНЕ ЖИТЬ С ВАМИ, СУКАМИ, В ОДНОМ МИРЕ, И Я УХОЖУ В ДРУГОЙ! НА-КАСЬ, ВЫКУСИ! СЕРЖАНТ БЕССРОЧНОЙ ЖИЗНИ МОСОЛ ОСТАП».

Некоторый беспорядок во всю эту достаточно стройную, но, безусловно, трагическую картину внесло сообщение все того же Твердохлебова, что, по результатам вскрытия, на момент своей смерти сержант был крепко пьян. То есть перед добровольной кончиной изрядно хлебнул. Но это известие никого в полку не смутило — интересно, а кто в петлю по трезвой лавочке полезет? Уж если так решил, так хоть врезать напоследок!

Все вроде бы было ясно, однако не следует забывать, что самоубийство — явление в армии грозное. Все прямые командиры погибшего, от самого младшего до самого старшего, боятся самоубийства больше ядерной войны. Лучше на маневрах пять человек погибнет, чем один мерзавец (позоря честь армии!) повесится по доброй воле. Потому что маневры — это учения, максимально приближенные к боевой действительности, и пострадавший либо стал жертвой своей нерасторопности, либо не сработала техника, или — так уж случилось, так написано в Книге судеб. Накажут отцов-командиров, конечно, за плохо организованные маневры. Но это не те беспощадные кары, которые ждут командный и особенно политико-воспитательный состав офицеров при самоубийстве, если не определены его конкретные, точные причины, виновники и лица, способствующие чудовищному деянию. Самоубийство в рядах Вооруженных Сил СССР не может быть не расследованным!

Причина трагедии должна быть выявлена. Виновные сурово наказаны. В противном случае виновными оказываются все ответственные лица, под чьим непосредственным началом служил погибший. И — горе им всем! — если следствие не докажет, что самоубийца был сумасшедшим, или причина его смерти не была его сугубо личным делом, к состоянию службы никакого отношения не имеющим.

Поэтому уже к вечеру печального дня в зенитно-ракетный полк приехал из военпрокуратуры следователь капитан Лабоданов и до глубокой ночи (как сообщал писать Твердохлебов) пытал старших и младших офицеров — прямых начальников сержанта Мосла по службе. Ночью немного поспал в офицерской гостинице, а с утра принялся за рядовой состав, за друзей Остапа, и начал с комсорга батареи управления сержанта Алексея Ковригина.

С первых же слов Ковригин отказался признать свои отношения с погибшим Мослом как дружеские.

— Мы не были с Остапом друзьями, — повторил он, по-солдатски прямо глядя в глаза следователю Лабоданову.

— Как же это понимать? — слегка опешил Лабоданов. — Почти два года у вас и койки рядом были, и в увольнение вы вместе ходили, выпивали небось втихаря из одного стакана. Да что уж там! Говорят, у вас даже девушки общие были. Две сестры.

— Эти две шлюхи сами себя сестрами объявили, — не смущаясь, ответил Лешка. — На пару им так легче было работать.

— Так вы же, как говорят в народе, «молочными братьями» с Мослом были, а теперь талдычишь, что даже не друзья!

— Солдатские отношения, и не более того, — ответил Лешка. — После армии каждый в свою сторону отлетает. У него своя жизнь, у меня своя. Мы разные люди. Разных целей, разных планов.

— Значит, откреститься от друга решил, так?! А еще комсорг батареи! Ты ведь за его смерть тоже отвечаешь, потому как тоже недоглядел!

— Я не открещиваюсь, а хочу сказать, что, чем жил Мосол, о чем мечтал и почему повесился — я не знаю. Настолько близки мы не были. В том смысле, товарищ капитан, что помочь я вам ничем не могу. Собрание я уже назначил, происшествие обсудим.

— Но общие разговоры в курилке вы вели?

— Так точно.

— О чем говорили?

— Да все о том же. О спорте, о дембеле, о водке, о женщинах.

— О бабах?

— О девушках, — без улыбки поправил на этот раз Лешка.

Следователь почувствовал, что такая тактика допроса его никуда не приведет, и решил начать от печки, неторопливо и спокойно, чтоб разговорить сержанта Ковригина, внушить к себе доверие, поскольку быть того не может, чтоб люди два года без малого тянули одну лямку солдатской службы и ничего не знали друг о друге.

— Откуда призывался, Алексей?

— Из Москвы. Закончил архитектурно-строительный техникум. Отец инженер-дорожник, мать преподавала музыку, скончалась три года назад.

— А я тебя об этом спрашивал? — удивился Лабоданов.

— Спросите, товарищ капитан, — безразличным тоном ответил Лешка, и хотя следователь никакой иронии в его голосе не уловил, но вдруг ясно, словно при внезапном блеске молнии, понял, что этот ладно скроенный, уверенный в себе сержант презирает его, следователя Лабоданова, и считает полным олухом, который не может вести следствие даже о пропаже курицы с деревенского подворья. Неуважение к себе Лабоданов учуял и в небрежной позе, с которой Лешка сидел на стуле, и в отсутствии предупредительности в глазах, которая должна быть у подчиненного в беседе со старшими по званию. И Лабоданов обиделся.

Но следователь комплексовал и ошибался, думая, что Лешка не уважает и даже презирает его, Лабоданова. Попросту говоря, Лешка знал, что до демобилизации оставалось несколько месяцев, что вся служба с ее фальшью и кривлянием закончилась, что больше ему незачем изображать идейного комсомольца или примерного комсорга и даже «отличника боевой и политической подготовки». Все! Этому бездарному периоду пришел конец, два года из жизни — вон, долги Отечеству честно отданы — и до свидания.

Но Лабоданов обиделся, не сдержался и спросил язвительно:

— Значит, папаша инженер, мамаша на роялях играет и сыночек — белая кость, дружбы с простым украинским парнем с хутора не водит?!

— Не понял, товарищ капитан!

Еще не легче, с отчаянием подумал Лабоданов, теперь он стал корчить из себя кондового солдата: «Так точно! Слушаюсь! Никак нет!» — будто других слов в русском языке нет.

Опять пришлось начинать сначала.

Лабоданов достал пачку сигарет, двинул ее по столу:

— Куришь?

— Да. По системе йогов, товарищ капитан.

— Это как? — поразился следователь.

— С пользой для здоровья. Делаю затяжку и задерживаю в легких дым сколько могу.

— Зачем? — окончательно запутался Лабоданов.

— Чтобы впечатать никотин в легкие с наибольшим эффектом.

Лабоданов вспыхнул:

— Ты дурачка из себя не строй! И из меня дурака не делай!

Лабоданов понял, что ни беседы, ни допроса уже не получится, как ни крути, и разозлился окончательно.

— Я таких умных, как ты, перевидал! Еще комсоргом его выбрали, а он товарища в первой же беде продал!

— Мосла, товарищ капитан? — осведомился Лешка.

— Его, его!

— Погибшего Остапа Мосла уже нельзя продать, товарищ капитан. За мертвого ничего не дадут.

— Ладно, умник, — произнес Лабоданов устало, лишь бы поскорей свернуть никчемный допрос. — Скажи мне прямо и просто. Как, по-твоему, почему Остап Мосол покончил свою жизнь? Скажи мне свое мнение, если уж от дружбы отказываешься.

Лешка на мгновение задумался. Отвечать «не знаю» — нельзя, потому что не поверят — о причинах смерти Мосла в полку каждый имел свое мнение. «Не знаю», — мог ответить только полный тупица. У Саньки Журавлева номер сойдет, а для Лешки-комсорга такой ответ опасен.

— Мне кажется, товарищ капитан, что он заболел чем-то нехорошим.

— Чем? — быстро спросил следователь.

— Сифилисом, товарищ капитан.

— Это почему же ты решил?! Есть факты?!

А сифилис — это бы хорошо! Вот и причина, личная причина, из-за которой Мосол наложил на себя руки, и армия не виновата! Прекрасно, если сержант Мосол поймал «сифон», испугался позора и покончил с собой!

— Да он все время прыщами мучился и сам как-то сказал, что на сифилис провериться бы надо.