Тайная история красок - Виктория Финли

— А от всего, что для аборигенов было ценным, их следовало освобождать. Такое уж это было место. Власти грозились депортировать из Папунии семью Каапы Тьямпитьинпы, одаренного художника и уважаемого члена сообщества. Ну а со мной играли, как кошка с мышью, по-другому не скажешь.

Но Бардон продолжал продавать картины и привозить художникам все больше денег. На взлетной полосе он начал давать уроки вождения, хотя полиция всячески препятствовала получению аборигенами прав, и при Бардоне никто из них права так и не получил.

Угрозы в адрес молодого учителя раздавались все чаще и чаще. Бардону говорили, что все созданное аборигенами «принадлежит правительству». Однажды, когда его не было в поселке, белый чиновник навестил художников и рассказал им, что якобы Бардон их обманывает, оставляя большую часть денег, вырученных в Алис-Спрингсе за картины, себе. Когда Бардон, даже не подозревавший о грязных сплетнях, вернулся, то ощутил отчужденность и со стороны белых, и со стороны аборигенов.

— Даже на Южном полюсе, наверное, мне было бы не так одиноко, там хоть пингвины есть.

Описание его последних дней в Папунии напоминает кошмар: Бардон заболел, аборигены перестали ему доверять, а однажды даже нараспев скандировали на своих языках: «Деньги, деньги, деньги», собравшись возле школы в знак протеста, поскольку считали его предателем.

— В окно я видел странные и тоскливые вереницы темных лиц. Однажды мне показалось, что я заметил знакомого художника, но тот сразу отвернулся и ушел.

Умом Бардон понимал, что все закончилось, и однажды все действительно закончилось: это было той ночью, когда в дверь к учителю постучали и настояли на серьезном разговоре.

Уж не знаю, что тогда произошло в буше под Южным Крестом, но та ночь настолько потрясла молодого человека, что он в отчаянии и спешке покинул Папунию, а через несколько дней слег с нервным срывом и был помещен в больницу. Постепенно Бардон оправился, но даже сейчас, через тридцать лет, та давняя боль никуда не исчезла.

— Есть вещи, о которых нельзя говорить, поэтому я и не стану говорить о них. — Мы все так же сидели на веранде и смотрели на сад. — Так что позвольте мне на этом закончить свой рассказ.

«Боингу», вылетевшему из международного аэропорта Сиднея, требуется почти пять часов, чтобы покинуть воздушное пространство Австралии, и большую часть этого времени я просто вглядывалась в буш внизу. Сверху вся пустыня предстает странным гипнотическим полотном мерцающего оранжевого цвета. Думаю, что если бы моих друзей спросили, какой у них любимый цвет, то все бы они наверняка ответили: вот этот, красный цвет центра Австралии, когда вы пролетаете над ней утром. С высоты птичьего полета кустарники и буш кажутся маленькими точками на ландшафте, подобно столь многим картинам Центральной пустыни, которые я видела. И когда смотришь с самолета, высохшие ручьи и цепи гор превращаются в завитки и спирали, которые, без сомнения, включены во все эпические песни аборигенов. Все это я видела и раньше, но сейчас увозила из своего путешествия нечто такое, чего словами не объяснить.

Это ощущение древности, то самое ощущение, которое исходило от маленького темно-желтого камушка, найденного мной в Италии, осознание Земли как мыслящего существа. Понимание того, что на ее поверхности, наряду со всей красотой, много страданий — алкоголизм, расизм, дурное обращение с женщинами и то ужасное чувство скуки и бесцельности, которое я не раз наблюдала во время своих путешествий. Но при этом мне показалось, что под поверхностью охры лежит другая реальность. Это та реальность, которая может иной раз промелькнуть в красной краске и лучших произведениях искусства, но только промелькнуть.

Через восемь месяцев после моих скитаний в поисках охры аукционный дом «Кристи» в очередной раз выставил на торги в Мельбурне ряд произведений искусства аборигенов.

«Ну и вечер выдался, — писала мне спустя несколько дней дилер Нина Бове. — Воздух в зале был просто наэлектризован».

Наибольший интерес вызвала картина Ровера Томаса под названием «Весь этот большой дождь — сверху», нарисованная охрой и смолой. Необычайно впечатляющее изображение мощной стихии: белые точки, выливающиеся вниз на холст, покрытый коричневой охрой, как будто замирающие на мгновение на гребне горы, а затем каскадом сплетающиеся в водовороте. Картина эта как нельзя лучше описывает атмосферу, царившую в аукционном зале тем вечером: осторожный старт мгновенно взорвался торгами, и так продолжалось, пока не была достигнута беспрецедентно высокая цена.

Несколько крупных иностранных покупателей постоянно повышали ставки, но всякий раз некий участник торгов по телефону перебивал их цену, пока не добрались до отметки почти в восемьсот тысяч австралийских долларов. Молоток ударил три раза. Пока все размышляли о том, кто же этот таинственный покупатель, Уолли Каруана из Национальной галереи Австралии потихоньку проскользнул на свое место. Скорее всего, он и сам был в шоке от собственного безрассудства, поскольку только что, позвонив по телефону из бара внизу, согласился заплатить больше денег, чем кто-либо когда-либо выкладывал за картину аборигенов, и все ради того, чтобы полотно, которое местная пресса сразу окрестила «Весь этот большой денежный дождь сверху», осталась в Австралии.

Современное движение в искусстве, возникшее в месте, которое многим было ненавистно, возглавленное людьми, которых никогда не ценили, прошло долгий путь. Покупатели, приобретающие предметы искусства аборигенов, ищут в них многое — движение и текстуру, оттенки красок и занимательные истории. Но они также, я верю, ищут в этом сочетании красок, холстов и узоров, создаваемых людьми, сидящими под «горбами» в пустыне в окружении собак и машин, и кое-что другое — потерянный край, страну, какой она была при Змее-Радуге. Правда, им уже не нужно вглядываться столь пристально, чтобы увидеть его блеск.

Глава 2

Черный и коричневый

Как уже было сказано, начинать следует с рисунка.

Дайте мне немного грязи с уличного перекрестка, охры из ямы с гравием, немного белил и угольной пыли, и я нарисую вам замечательный рисунок, если только у меня будет время, чтобы поиграть с оттенками грязи и смягчить пыль.

Сперва мне показалось лишним включать главу о черном и коричневом в книгу, посвященную истории красок. Ведь с самого начала меня заинтриговали именно яркие оттенки, и, подобно сороке, которая бросается на все блестящее, я начала невероятные путешествия в поисках цвета. В любом случае, полагала я, мало интересного в историях о том, как люди сжигают куски дерева, чтобы сделать угольные карандаши, или собирают грязь для приготовления краски. Но, как выяснилось, я ошибалась. Чем больше я об этом читала, тем больше узнавала увлекательных историй. Вот вам лишь несколько примеров. Черную краску продавали карибские пираты после того, как они закончили свою карьеру в море; карандашный грифель в свое время считался такой редкостью, что вооруженные охранники в Северной Англии обыскивали шахтеров, заставляя раздеваться тех догола; белая краска некогда была отравой, правда невероятно вкусной; раньше бытовало мнение, что коричневые и черные краски якобы получают из трупов (замечу в скобках, что это недалеко от истины).