Повесть о моей жизни - Федор Кудрявцев

После обеда мы немного отдыхали, затем принимались за сервировку столов к обеду гостей, который продолжался часов с пяти до семи вечера. Веранда и зал снова наполнялись публикой, и все начиналось, как и во время завтрака, только с подачей большего количества блюд, включая первое, второе и сладкое, тогда как за завтраком большинство гостей обходилось одним-двумя. После обеда гостей — опять уборка со столов, перестилка скатертей, небольшая пауза. Ужин персонала — из одного блюда.

На завтрак нам выдавали по кружке кофе с молоком и по небольшой булке.

Рабочий костюм у нас, мальчиков, состоял из черного пиджака, черных брюк и белой рубашки с накрахмаленной грудью, с крахмальным воротничком и белым галстуком. Но такая роскошь, как белая рубашка и ее частая стирка, нам была не по средствам, поэтому мы заменяли ее целлулоидной манишкой и таким же воротничком. Такая галантерея стоила недорого, а служила она подолгу. С течением времени эти наши доспехи желтели, и их приходилось менять.

Я не могу с точностью сказать, получали ли мои товарищи, мальчики Франц и Карл, от хозяина какое-либо жалованье кроме питания и койки на чердаке, которую занимал Франц (Карл был местный и жил у родителей). Знаю только, что они работали учениками по контракту их родителей с хозяевами и через три года обучения должны были быть подготовлены для работы официантами, а что это за работа, я расскажу ниже. О себе скажу лишь, что, кроме койки на чердаке и питания, хозяева не платили мне ни копейки.

Кроме перечисленных выше обязанностей на мне лежала еще одна, пожалуй, не менее важная обязанность — быть рекламой для привлечения в ресторан и гостиницу «Ганновер» приезжающих из России курортников. Для них я каждое утро заполнял на русском языке несколько карточек меню.

Из взрослых служащих в ресторане кроме старшего официанта Франца Лерла было еще три рядовых официанта — шпайзентрегера, что значит «носильщик кушаний». Это были действительно носильщики — люди очень тяжелого, изнурительного труда.

Один из них, Рудольф, высокого роста, худощавый, редко улыбавшийся мужчина лет сорока с простым деревенским лицом, был родом тоже из городка Тепла, как и Франц Лерл. Второй, небольшого роста, юркий с редкими темными, зализанными назад волосами на лысоватой голове, тоже лет сорока, по имени Венцель, часто поторапливал нас, покрикивая на местном богемском диалекте: «Орамо, орамо!» — что значило «Аброймен, аброймен!» («Убирайте, убирайте! (со столов посуду. — Ф. К.)»). У него был неприятный, резкий голос, и мы его не любили за эти его покрикивания на нас.

Третий, Альберт, молодой, лет двадцати семи человек, круглолицый, с серыми, чуть косящими глазами и русыми, гладко зачесанными, напомаженными волосами, среднего роста, прямой и стройный, имел надменный вид, как бы показывая свое превосходство над остальными. Позднее я узнал, что Альберт немного знает английский язык. Он был дерзок на руку, и я видел раза два, как он давал пощечину мальчику Францу. «Эге, — подумал я, — а в Петербурге говорят, что за границей мальчиков не бьют. Вот так не бьют. Бьют за милую душу». В общем, Альберта мы тоже не любили за его надменный вид и за это рукоприкладство.

Вот таковы были мои взрослые товарищи по работе, австрийские официанты.

Когда я видел, как работают Рудольф, Венцель и Альберт в часы пик, то есть когда во время завтрака, обеда или ужина полон ресторан гостей, у меня пропадала всякая охота стать впоследствии официантом, как они.

Представьте себе почти бегущего, одетого в черный фрак, в белую крахмальную рубаху с тугим накрахмаленным воротничком, при черном галстуке, человека с протянутыми вперед руками. А руки-то у него не пустые. В левой руке в пальцах веером две тарелки с кушаньем, а к этим двум вдоль руки вверх к плечу нанизаны еще четыре! И как только они держались? А в правой у него еще две тарелки! Причем не маленькие, не десертные, а полновесные обеденные тарелки. А сколько все они весили вместе с кушаньем! И такие шаткие сооружения из множества тарелок от кухни до веранды или до зала на расстояние больше двадцати метров, а затем между столиками каждому официанту за день надо было пронести по нескольку десятков раз. И надо отдать должное этим скромным труженикам в щегольских фраках: я ни разу не видел, чтобы Рудольф, Венцель или Альберт уронили хоть одну тарелку или неосторожно запачкали пролившимся с тарелки соусом свою одежду. Так ловко и аккуратно они работали!

Ну а какова была плата за этот тяжелый труд? Не могу сказать, потому что ни разу не видел, чтобы у них была получка. Да и слова такого я там ни от кого не слышал. Вероятнее всего, что их заработком служили те жиденькие чаевые «тринкгельд», которые оставляли им гости в виде мелких никелевых монеток рядом с тарелкой на столе. Иногда «тринкгельд» перепадали и мальчикам, но они уже заключались в одной-двух медных монетках, сунутых гостем при уходе под тарелку. То, что мальчики, убирая тарелки, находили под ними, было их заработком. Такова была традиция в той стране в те годы. Жалкий заработок.

Хозяйским питанием официанты и мальчики не всегда наедались досыта. В этом я вскоре убедился. Но сейчас расскажу о гостинице и о ее местоположении.

Гостиница «Ганновер» находилась на одной из центральных улиц, Шлосбергштрассе. Это был небольшой четырехэтажный дом. Вход в него был через открытую незастекленную веранду ресторана. За верандой шел широкий коридор, с правой и с левой сторон которого были два зала. Если погода была плохая, гости охотнее проходили в эти залы и обедали здесь. Прямо из коридора был выход в небольшой чистый двор, в заднем углу которого помещалась кухня, а напротив нее погреб, то есть помещение, где отпускалось вино и пиво.

Вино в «пфифы» и пиво в кружки наливала хорошенькая молоденькая девушка Клара с гладкой прической темных волос на прямой пробор. Косы она скручивала по сторонам лица в тугие плоские узлы, которые закрывали ей уши, и я удивлялся, как она слышит, когда хозяйка, фрау Петер, зовет ее из кухни: «Клоор, Клоор!» Мальчику Карлу фрау Петер кричала: «Кооль, Кооль!» Дело в том, что в Богемии простые люди говорили по-немецки на «о», совсем как у нас в некоторых местах на Волге.

Улица Шлосберг была не очень длинной, и как раз в том месте, где стояла наша гостиница (дальше для удобства и краткости я буду называть ее отелем), она круто поднималась в гору. По этой причине одна половина нашей веранды была много выше тротуара, а другая была вровень с ним и даже частично врезана в землю. Окна двух ресторанных залов (их было по два в каждом зале) выходили на веранду.

Глядя с веранды прямо перед собой через колоннаду и дома на набережной, я упирался взглядом в другую гору, тоже высокую, но не с такой острой вершиной, как у Кройцберга.