СЕЗОН ДОЖДЕЙ И РОЗОВАЯ ВАННА - Сейтё Мацумото

А тут всё прошло как по маслу. Отправились молодожёны в ванную комнату, чтобы искупаться, а заодно и позабавиться, или наоборот: позабавиться, а заодно и искупаться. Он вылез из воды первым, наклонился к ней — вроде бы поцеловать, она небось и глаза закрыла от удовольствия, а муж — раз-два и готово! — погрузил её голову в воду… Да, выходит, эти самые европейские ванны вещь не только приятная, но и коварная. Неспроста они похожи на гроб. Он, Гисукэ, видел их раньше не только в кино. Случалось пользоваться в отелях. Там они были эмалированные. В такой не дай Бог поскользнуться. Край твёрдый, гладкий. Не уцепишься. Поскользнёшься, ударишься, рухнешь на дно и, если не захлебнёшься, то переломаешь кости. Он всегда брался за вделанную в кафельную стену металлическую ручку, так и держался до конца мытья. И всё равно неприятно бывало.

Вот тебе и ванна — и ложе любви, и гроб… Эти новобрачные из рассказа наверняка занимались там любовью. Если бы женщина была одна и действительно мылась, ничего бы не произошло, не было бы никакого преступления… Видно, для современных европейцев любовные утехи в ванне дело обычное "

Всё это пришло Гисукэ в голову после того, как он в Намицу принимал ванну вместе с Кацуко. Хитро придумано. Европейская ванна очень удобна для того, чтобы любоваться красотой обнажённого женского тела. В японской деревянной коробочке такое невозможно. Как бы ни была хороша женщина — ничего не увидишь, если она погружается в воду по самую шею, да ещё сидит там скорчившись. А вот когда женщина лежит в воде — совсем другое дело. На картинах европейских художников обнажённые женщины тоже, как правило, лежат. Именно в таком положении лучше всего просматривается красота всех изгибов лишённого одежды тела.

Молодая женщина по имени Кацуко с удивительной чистотой и непринуждённостью продемонстрировала в ванне различные позы, каждая из которых могла бы стать шедевром западной живописи. Её тело, некрупное, удивительно пропорциональное и неожиданно упругое, в воде светилось матовым жемчугом с тончайшими оттенками розового и голубого… Наверное, она из тех женщин, которых называют публичными, но разрушение ещё её не коснулось. И пропорции, и кожа были девственными. Да много ли мужчин у неё было? Первый — любовник, из-за которого ей пришлось убежать из дому. Потом — клиенты в Намицу. Скольких же она обслужила? Скорее всего, раз-два и обчёлся. Об этом свидетельствовало её тело, которое она с исчерпывающей полнотой продемонстрировала в ванне.

…Сначала Кацуко, опираясь затылком о край ванны, легла на спину. А потом началось… Она поворачивалась боком, ложилась на живот, крутилась в воде. Каждая линия, каждый изгиб её тела были совершенны. Она ни капельки не смущалась, в её позах, при всей их вольности, не было ничего непристойного. Словно невинный ребёнок играет в воде под мягкими лучами затуманенной паром лампы. Гисукэ испытал не сексуальный, а эстетический восторг. Девочка, конечно, знает, как она хороша, возможно, отсюда её раскованность. Что ж, она права: такое тело, действительно, не стыдно показать… Ничего подобного не может быть в японской ванне- коробке. Кстати, розовая ванна Кацуко несколько больше стандартных размеров.

…Кацуко подняла волосы и обмотала голову полотенцем. Получился белый тюрбан в редкую красную полоску. Выглядело это экзотично и очень ей шло. Она отклеила чрезмерно длинные искусственные ресницы, вода смыла с её лица весь макияж — и глаза вдруг сделались более узкими и не такими большими. Но такой она понравилась Гисукэ ещё больше: кошачье обаяние исчезло, осталось естественное, дававшее ощущение первозданной свежести…

Кипарисовая баня… какая она грубая по сравнению стой ванной комнатой!.. Гисукэ рассматривал свою коробку, и настроение его постепенно портилось. Только что пол кафельный, а остальное всё старомодное, как в деревне. Хорошо ещё, что вода нагревается от газовой колонки и нет железной печки под самым днищем ванны. Но ступням всё равно неприятно: дно коробки скользкое, ведь бане уже десять лет. Да и кипарис давно утратил своей аромат. Да, пластиковая ванна совсем другое дело — так всего тебя и ласкает.

Кончив мытьё, Гисукэ почувствовал отвращение к своей бане, которой ещё недавно так гордился.

— Долго же ты, — сказала жена, когда он надевал кимоно.

— Да, подзадержался…

— Думаю, что это с ним? — продолжала Ясуко. — Забеспокоилась даже, уж не стало ли плохо.

Ему действительно стало плохо от старомодной бани.

— Послушай, — вырвалось у Гисукэ, — может быть, нам перестроить баню?

— Как это перестроить?

— Да ванна совсем старая, заменить бы.

— Старая? А сколько же ей лет?

— Да лет двенадцать, наверно.

— Неужели так много? Но дерево крепкое, доброе, и не скажешь, что старое. Если всё менять, во сколько же это обойдётся? Кипарис сейчас, наверное, очень дорог.

— Правильно, кипарис стоит дорого, а мы купим современную ванну из синтетического материала. Это несравненно дешевле.

— Синтетика? Это же ширпотреб, дешёвка. Даже стыдно заводить в доме такое. То ли дело благородное дерево!

— Ничего подобного! Сейчас во всех хороших домах такие ванны. А сооружений с топкой внизу уже нигде нет.

— Не знаю, может и так… Но ведь все знакомые восхищаются нашей кипарисовой баней.

— Сколько бы знакомые ни восхищались, а мне самому она надоела. И потом, ты уверена в их искренности? Может быть, они на словах хвалят, а про себя смеются над нашей старомодностью.

— Пластиковая ванна… — неодобрительно сказала Ясуко. — Это получится, значит, как в нынешних многоквартирных многоэтажках.

У Гисукэ даже сердце ёкнуло. Не ко времени затеял он разговор о европейской ванне. Придётся оставить до другого раза.

Придя к себе, Гисукэ улёгся в постель и раскрыл журнал. Попробовал читать, но так и не перевернул ни одной страницы. Перед глазами всё время стояла Кацуко. Молодое тело, упругое и гибкое. Кожа гладкая, как смоченное водой мыло. Такой женщины он ещё не встречал. Он не мог от неё оторваться, всё гладил, гладил и испытывал настоящее счастье в её сильных и нежных объятиях. Вчера ночью он забыл свой возраст, почувствовал себя молодым и выложился до конца. Сейчас это воспоминание будоражило, волновало кровь.

"Одними воспоминаниями сыт не будешь", — подумал Гисукэ и решил, что в ближайшие дни обязательно съездит в Намицу. Пусть всё повторится. Его жизнь обрела новый смысл.

Энергия так и переполняла Гисукэ, и это сказалось на его политической деятельности.

10

В городе стали замечать, что Гисукэ Канэзаки зачастил в Кумотори. Раньше он бывал там крайне редко, а теперь, ссылаясь на дела, на необходимость поддерживать связь с провинциальным комитетом "Кэнъю", стал ездить раз или два в неделю, нередко задерживался на ночь. Если бы кто-нибудь поинтересовался содержанием его бесед с партийным руководством, вряд ли бы он получил вразумительный ответ. Гисукэ, конечно, порой встречался с кем-нибудь из партийного комитета, но всегда накоротке и без особого повода. Таким образом он хотел обосновать необходимость своих "командировок".

Приехав в Кумотори, он не задерживался в городе, а сразу же отправлялся на горячие источники. Однако два часа, проведённые в поезде, старался использовать с максимальной пользой. В вагоне нередко оказывался кто-нибудь из знакомых; Гисукэ обязательно подсаживался и заводил разговор о работе.

— Столько у вас дел, Канэзаки-сан, — говорил собеседник, — просто диву даёшься, как вы всё успеваете…

— Да кручусь вот… — вздыхал Гисукэ. — Партийные поручения прямо замучили. По любому поводу вызывают… Да и виноделие забрасывать нельзя. К северу от Кумотори рынок сбыта у нас слабоват. Пытаюсь его расширить… А тут ещё мой главный редактор пристаёт — напишите что-нибудь свеженькое для "Минчи". Вот и езжу, ищу подходящую тему. Так что не за двумя, а сразу за тремя зайцами гоняюсь…

Однако пока что не было никаких признаков расширения рынка сбыта сакэ "Дзюсэн" на севере провинции, да и не так уж много статей Канэзаки появлялось в "Минчи". Пожалуй, по сравнению с прежним их стало даже меньше. Теперь и редакционные статьи далеко не всегда писал Канэзаки.

Гэнзо Дои после очередной командировки шефа каждый раз спрашивал, каково положение дел в Кумотори, а Гисукэ неизменно отвечал: "Никаких перемен, ничего интересного…", и главный редактор в конце концов перестал задавать вопросы.

Будь у главного редактора более острый ум, он наверняка бы заподозрил неладное, но тяжелодум Гэнзо Дои, казалось, всё принимал за чистую монету. Во всяком случае, на его флегматичном, сонном лице не отражалось никаких сомнений.

Это, конечно, было на руку Гисукэ. Кто знает, как бы всё обернулось, если бы Гэнзо стал догадываться, какие дела у его шефа в Кумотори. Его реакция могла быть непредсказуемой: мог возмутиться, или ляпнуть что-нибудь по простоте душевной при Ясуко, или поделиться с ней своими подозрениями.