Пока мы можем говорить - Марина Козлова

Несколько лет назад норвежский лингвоантрополог Ингрид Эйнар потеряла покой и сон, обнаружив у уличного мусорного бака за углом собственного дома сумасшедшего полуслепого бродягу, который рылся в отбросах и разговаривал сам с собой, используя лабиальные кликсы – щелкающие согласные, присущие в наше время только некоторым языкам койсанской ветви, в частности, языку #хоан. Такое можно встретить на юге Африки в бушменских племенах, но человек был белым, а язык, на котором он говорил, за исключением кликсов, ничем на напоминал ни #хоан, ни какой-либо другой из койсанских. Увидев ошалевшую Ингрид – она, пытаясь расслышать его бормотание, подошла вплотную и к тому же поднялась на цыпочки, – бродяга уронил упаковку с замороженной семгой и бросился бежать, подвывая, цокая и щелкая на ходу. В том, что это была речь, то есть кликсы были вполне смыслосодержащими, Ингрид как специалист не сомневалась ни минуты и в тот же вечер взволнованно обсудила по скайпу эту ситуацию с десятком своих отечественных и зарубежных коллег. Все «кликсологи», за исключением московского лингвиста Милы Матюниной, пожимали плечами и разводили руками, утверждая, что это была какая-то физиологическая голосовая аномалия, поскольку известно же, милая Ингрид, что около двадцати тысяч лет назад язык разделился на кликсовую и некликсовую ветви и именно некликсовая впоследствии распространилась во всех ареалах, кликсы же сохранились только в койсанских. И так далее, и тому подобное.

Ингрид не на шутку разозлилась, сказала: «Перестаньте делать из меня идиотку, я это и без вас прекрасно знаю», – и в сердцах отключила всех собеседников, кроме Милы, которая все это время только слушала и никаких банальностей не произносила. Мила же рассказала, что когда-то с ней произошло нечто подобное. Она навещала в больнице пожилую родственницу, и соседка по палате, древняя старушка, разговаривала в бреду на непонятном языке, используя не что иное, как лабиальные кликсы. Это было пятнадцать лет назад, и тогда еще не существовало диктофонов в мобильниках. А пока Мила сгоняла на другой конец Москвы к себе домой за диктофоном и вернулась в палату, старушка отдала Богу душу. Никакой родни у нее не было, проживала при церкви в Свиблове, оттуда и попала в больницу. Батюшка, которого на следующий день посетила Мила, утверждал, что бабуля прекрасно говорила по-русски, но иногда переходила на этот птичий клекот и, кажется, сама не понимала почему.

Еще Мила рассказала Ингрид, что она в свое время с подачи советских фантастов братьев Стругацких стала полушутя-полусерьезно размышлять о том, что одной из функций кликсов было, возможно, заклинание или отваживание злых духов и всякой нечисти. У Стругацких в книге «Понедельник начинается в субботу» баба-яга Наина Киевна тревожно допытывается у программиста Сани Привалова: «Зубом цыкать будешь?» И тот клятвенно обещает не цыкать, так как Наина Киевна органически этого не переносит. Заодно объяснив Ингрид, кто такая Баба-яга, Мила извинилась, сказала, что должна кормить мужа ужином, и закончила сеанс связи. Лесбиянка и суровая феминистка Ингрид Эйнар в глубине души осудила такое зависимое и подобострастное поведение московской коллеги, плеснула себе виски в граненый стакан и принялась размышлять о том, из каких разломов мироздания вышел ее странный бродяга и где он может быть сейчас.

– Но это присказка еще, – обнадежила Бориса добрая девушка Ирина, – сказка, как водится, будет впереди. Вы чего загрустили? Устали? Вы же просили, чтобы всё последовательно и максимально подробно.

– Честно говоря, да, я устаю от длинных предисловий, – признался Борис. – Хочется стразу узнать суть. Ну, такой я человек, военный. Но про кликсы – это очень интересно. Пытаюсь представить себе и не могу. Жаль, нельзя послушать.

– Почему нельзя? – улыбнулась Саша. – Слушайте.

Она на секунду прикрыла глаза, потерла переносицу и вдруг заговорила на невероятном языке, в котором протяжно-клекающие периоды сменялись отрывистым цоканьем вперемежку с короткими вздохами и странным горловым гудением, больше похожим на чревовещание или шум воды в водопроводной трубе.

– Причем это не койсанская ветвь, – вдруг как ни в чем не бывало перешла она на русский. – Это тот, якобы исчезнувший.

– И вы знаете этот язык? – не поверил Борис и посмотрел на Ирину: – Серьезно? И вы тоже знаете?

– Знаем. – Ирина задумчиво наматывала на палец рыжую челку. – И этот язык, и еще полсотни всяких, якобы исчезнувших, как тут было точно замечено. То есть это я – полсотни, а Шура – сотни полторы. Она – вундеркинд даже по нашим меркам. У меня на такое количество не хватит в голове нейронных клеток.

Борис вздохнул. Ощущения развода не было, об этом ему шепотом сообщала его житейская и профессиональная интуиция. На сумасшедших сестры были похожи так же, как глава Центробанка на торговку семечками. Тогда что все это такое?

– Правильно ли я понимаю, что вы знаете языки, на которых люди больше не говорят?

– И уже не заговорят, – охотно подтвердила Саша.

– Так зачем… С кем же вы на них говорите? Друг с другом?

– Вы даже не представляете себе, с кем или с чем можно говорить. – Ирина сняла крышку чайника и некоторое время задумчиво рассматривала его содержимое. – И о чем. Для большинства языков коммуникация между людьми была глубоко вторичной функцией. В жизни были вещи поважнее обсуждения того, какого крутого кабана ты убил на охоте, или подробностей полового акта с двоюродной сестрой.

– Ира не может без эпатажа, – пожаловалась Саша. – Она такая.

– Да разве это эпатаж, Шура? – Ирина вздохнула и с явным огорчением вернула крышку на место. – Эпатаж – это, к примеру, если я прямо сейчас…

– Не надо, – твердо сказала Саша.

– Почему же? – заинтересовался Борис.

Саша вдруг резко поскучнела лицом, поднялась и молча вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь.

– Она вернется, – махнула рукой Ирина. – Иногда я перегибаю палку. Тонкая душевная организация, что поделаешь. Эльф чистой воды. Девственница-вундеркинд – это же форменное зло, вы не находите? Что-то надо менять в консерватории. Возможно, провести коррекцию в пункте «девственница»?

У Бориса немедленно возникло тревожное ощущение, что прямолинейная Ирина именно ему собирается поручить эту самую коррекцию. Он решительно подвинул к себе чайник и налил полчашки остывшего чаю.

– Давайте ближе к сути. Итак, вы – арви. Арви. Что это означает?

Младший Димка, он же Димон, смотрел на старшего, на Димыча. Димыч спал, положив голову на руку, уткнувшись носом в свернутый валиком красный свитер. Младшему было двадцать, старшему – сорок. Эту геометрически идеальную разницу в возрасте можно было многократно интерпретировать. Например: старший прожил две жизни младшего, у младшего есть шанс пережить на двадцать лет старшего. Старший младшему мог бы быть отцом. Но отцом он ему не был. Матерью – ну, возможно, иногда. Но главное, он был тем, кого Димон, арви, выбрал себе так, как арви, собственно, и выбирают – раз и навсегда.

Это случилось в баре на Симферопольском вокзале, куда Димон, возвращаясь из одиночной экспедиции, зашел в надежде выпить чаю, но не обнаружил свободных столиков. В маленьком задымленном помещении даже изображение на плазме различалось не очень, лица же и вовсе тонули в сизом сигаретном дыму. Димон разочарованно потоптался на пороге, решил, что, пожалуй, перебьется водичкой из ларька, а чай попьет уже в поезде, но тут увидел глаза. Взгляд был таким, будто бы человек наблюдал, как распинают Христа. Вот просто непосредственно в данный момент. Димону тогда было восемнадцать, опыта переживания чужой боли у него было негусто, а на Чуфут-Кале он, скорее, развлекался. В четвертом секторе на глубине шести-восьми столетий послойно залегали целые, в смысле, не рваные, не деструктурированные, а вполне даже сохранные ивентагены – следы, отпечатки произошедшего здесь события. Они выглядели как рентгеновские снимки со звуковой дорожкой. Димон видел их, но его служебный койне, сгенерированный им в порядке эксперимента на основе османского и орто-бахчисарайского диалектов был, конечно, непригоден для извлечения хотя бы одного ивентагена с такой глубины. Тогда он от нечего делать и в соответствии с любимой поговоркой Ирины «на безрыбье и кастрюля – соловей» разговорился с общительной караимской бабушкой. Бабушка рассказывала ему, как с помощью специального текста, который вместе и по очереди произносили четверо мужчин, находящихся на расстоянии десяти метров друг от друга и образующих правильный квадрат, решались всевозможные общинно-бытовые вопросы. Например, передвигались большие камни, прокапывались колодцы, расчищались дороги после весенних селевых потоков. Воспроизвести текст она не могла – это было мужское знание, и женщины на подобные мероприятия не допускались. Никого из мужчин привлечь к разговору не удалось, засим Димон бабушку отпустил, и она ушла куда-то в район четвертого сектора, шурша юбками, и оставила после себя стойкий пряный запах специй и сушеного барбариса. За эпизод с бабушкой Димон впоследствии получил от Георгия публичную выволочку и навсегда запомнил его слова: «Работайте с сущностями, с ивентагенами, с любыми конфигурациями полей, если силенок хватит, но оставьте в покое ушедших, не трогайте их. За исключением отдельных, особых случаев».