Уайнсбург, Огайо - Шервуд Андерсон

— Вы когда-нибудь были женаты? — начал он. — Сдается мне, что были и ваша жена умерла, правильно?

Уош Вильямс изверг серию грязных ругательств.

— Да, издохла, — подтвердил он. — Мертвая — как все бабы, мертвая. Заживо мертвая тварь, которая ходит перед глазами людей и поганит землю. Он уставился молодому человеку в глаза и побагровел от злости. — И не забирай себе в голову всякие глупости, — велел он. — Жена моя мертвая; это точно. Слышишь, бабы все мертвые — и моя мать, и твоя мать, и эта длинная брюнетка из шляпной мастерской, что вчера, я видел, с тобой гуляла, — все они, все мертвые. Слышишь, во всех, говорю, сидит какая-то гниль. Был я женат, как же. Моя была мертвая еще до нашей свадьбы — поганая тварь, порождение еще худшей погани. Эта тварь была послана, чтобы отравить мне жизнь. Я был дурак, понятно? — как ты сейчас, вот и женился на этой бабе. Хотел бы я, чтобы люди хоть немного разобрались в бабах. Они ниспосланы нам, чтобы мы не могли сделать землю приличным местом. Коленце природы. Тьфу! Ползучие гады, склизкие твари — вот кто они, эти бабы с мягкими ручками, голубыми глазками. Меня мутит при виде бабы. Сам не знаю, почему не убиваю каждую попавшуюся на глаза.

Отчасти напуганный, но и завороженный горящим взглядом безобразного старика, Джордж Уилард изнемогал от любопытства. Смеркалось, и, чтобы лучше видеть лицо собеседника, он наклонился поближе. Когда темнота совсем скрыла багровое, опухшее лицо и горящие глаза старика, шальная мысль пришла ему в голову. Уош Вильямс говорил негромким ровным голосом — от этого его слова звучали еще страшнее. Молодому репортеру вдруг представилось, будто рядом, в темноте, на шпалах сидит видный парень, черноволосый, с живыми черными глазами. Что-то почти прекрасное было в голосе урода Вильямса, который рассказывал историю своей ненависти.

В темноте, на шпалах сидя, уайнсбургский телеграфист превратился в поэта. Ненависть вознесла его до таких высот.

— Я потому тебе про себя рассказываю, что видел, как ты целовал в губы Беллу Карпентер, — пояснил он. — Что случилось со мной, может теперь и с тобой случиться. Я хочу тебя предостеречь. Поди, размечтался уже. Вот я тебя отрезвлю.

Уош Вильямс стал рассказывать о своей жизни с высокой голубоглазой блондинкой, с которой он, молодой в ту пору телеграфист, познакомился в городе Дейтоне, Огайо. Местами в его рассказе, прослоенном грязной руганью, сквозила подлинная красота. Телеграфист женился на дочери зубного врача, младшей из трех сестер. В день свадьбы его за мастерство произвели в диспетчеры, с повышением оклада, и направили работать в Колумбус, Огайо. Там он и поселился с молодой женой, купив дом в рассрочку.

Молодой телеграфист был без ума от любви. С каким-то прямо религиозным пылом он сумел одолеть все соблазны молодых лет и остаться девственником до свадьбы. Он нарисовал Джорджу Уиларду картину своей жизни с молодой женой в Колумбусе.

— За домом мы развели огород, — рассказывал он. — Посадили горох, кукурузу, словом, всякое такое. В Колумбус мы перебрались в первых числах марта, и как стало пригревать, я сразу начал возиться в огороде. Я вскапываю черную землю, а она бегает вокруг, хохочет и делает вид, будто боится червей, которые вылезают из комьев. В конце апреля стали сеять. Она стоит в проходах между грядками с пакетиком в руке. В пакетике — семена. Она дает мне семена, по нескольку штук за раз, а я вдавливаю их в теплую рыхлую землю.

У человека, говорившего в темноте, перехватило голос.

— Я любил ее, — сказал он. — Не отказываюсь, был дураком. И сейчас ее люблю. Там, весенним вечером, в сумерках, я ползал по черной земле у ее ног, расстилался перед ней. Целовал ей туфли, лодыжки над туфлями. Дрожал, когда подол ее платья касался моего лица. После двух лет такой жизни, когда я узнал, что она ухитрилась завести еще трех любовников, регулярно бывавших в доме, пока я работал, я не тронул ни их, ни ее. Я ничего не сказал, просто отправил ее к матери. Говорить было не о чем. У меня лежало четыреста долларов в банке — я отдал ей. Я не стал спрашивать — почему? Я ничего не сказал. Когда она уехала, я плакал, как глупый мальчишка. Вскоре мне удалось продать дом, и эти деньги я тоже отослал ей.

Уош Вильямс и Джордж Уилард поднялись со шпал и пошли вдоль путей к городу. Телеграфист, задыхаясь, быстро заканчивал рассказ.

— Ее мать вызвала меня, — сказал он. — Прислала мне письмо и попросила приехать к ним в Дейтон. Я приехал туда вечером, примерно вот в это время.

Голос Уоша Вильямса усилился почти до крика.

— Я просидел у них в гостиной два часа. Встретила меня ее мать, усадила. Дом у них обставлен модно. Почтенные, что называется, люди. В гостиной — плюшевые кресла, кушетка. Я весь дрожал. Я ненавидел ее любовников за то, что они совратили ее. Я изнывал от одиночества и хотел, чтобы она ко мне вернулась. Чем дольше я ждал, тем беззащитней делался от нежности. Мне казалось, если она войдет и только дотронется до меня, я, наверно, потеряю сознание. Все обмирало во мне — простить, забыть.

Уош Вильямс остановился и глядел на Джорджа Уиларда. Молодого человека бил озноб. Голос старика опять стал тихим, мягким.

— Она вошла в комнату голая, — сказал он. — Это мать ее надоумила. Пока я сидел, она ее раздевала и, наверное, еще уговаривала. Сперва я услышал голоса в коридорчике, потом дверь тихо отворилась. Ей было стыдно, она стояла не шевелясь, глаза потупила. Мать за ней не вошла. Она втолкнула дочку в комнату и стояла за дверью, ждала, рассчитывая, что мы… ну, понятно тебе, — ждала.

Джордж Уилард с телеграфистом вышли на Главную улицу Уайнсбурга. Свет из витрин яркими сочными пятнами лежал на тротуарах. Шли люди, смеялись, болтали. Молодой репортер чувствовал себя больным и разбитым. Он мысленно видел себя тоже старым и безобразным.

— Я не успел убить ее мать, — сказал Уош Вильямс, блуждая взглядом по улице. — Я только раз ударил ее стулом, и тут же набежали соседи, отняли стул. Так она, понимаешь, завопила. Теперь уж мне ее не убить. Умерла от лихорадки через месяц после этого.

МЫСЛИТЕЛЬ

Дом в Уайнсбурге, где жил Сет Ричмонд с матерью, был в свое время городской достопримечательностью, но молодой Сет уже не застал его в расцвете славы. Ее затмил громадный кирпичный дом, построенный на Каштановой улице банкиром Уайтом. Дом Ричмондов стоял в самом конце Главной улицы, в низине. Фермеры, которые приезжали в город по пыльной дороге с юга, миновав орешник, огибали Ярмарочную площадь, обнесенную высоким забором с афишами, и рысцой, под уклон, мимо дома Ричмондов, спускались в город. Поскольку и к северу и к югу от Уайнсбурга много земли занято садами и ягодниками, Сет видел телеги со сборщиками — парнями, девушками и женщинами: утром они ехали на поля, а вечером все в пыли возвращались домой. Эта говорливая ватага, грубые громогласные шутки, которыми перебрасывались ездоки, порою сильно его раздражали. Он жалел, что не может сам смеяться во все горло, выкрикивать бессмысленные шутки, стать частью этого бесконечного, неугомонного, смешливого потока, прокатывающегося по дороге то туда, то сюда.

Дом Ричмондов был построен из известняка, и, хотя в городке говорили, что он ветшает, на самом деле он хорошел год от года. Время уже подкрашивало полегоньку камень, клало сочный золотистый тон на его поверхность, а вечерами и в пасмурные дни набрасывало волнистые черные и бурые мазки в тенях под карнизами.

Дом этот построил дед Сета, владелец каменоломен, вместе с каменоломнями на озере Эри, в восемнадцати милях к северу от города, оставил его своему сыну Кларенсу Ричмонду — отцу Сета. Кларенс Ричмонд, тихий и горячий человек, которого необычайно уважали соседи, погиб в уличной перестрелке с редактором газеты в Толидо, Огайо. Причиной перестрелки было то, что имя Кларенса Ричмонда газета связала с именем одной учительницы; но, поскольку ссору покойный затеял сам и первым выстрелил в редактора, убийце удалось избежать наказания. После смерти Кларенса обнаружилось, что большую часть наследства он разбазарил, играя на бирже и неудачно вкладывая деньги под влиянием друзей.

Оставшись с небольшим доходом, Виргиния Ричмонд жила замкнуто и растила сына. Смерть мужа и главы семьи глубоко опечалила ее, однако слухам, распространившимся после его смерти, она нисколько не верила. В ее глазах этот ранимый, ребячливый человек, к которому все испытывали безотчетную симпатию, был просто неудачником, натурой слишком утонченной для прозаической жизни.

— До тебя будут доходить всякие слухи, но ты им не верь, — говорила она сыну. — Он был добрый человек, чересчур отзывчивый и напрасно старался стать коммерсантом. Сколько я ни думаю, ни мечтаю о твоем будущем, самое лучшее, что я могу тебе пожелать, — это чтобы ты стал таким же добрым человеком, как твой папа.