Суровая школа (рассказы) - Бранко Чопич

Ученики принимали буквари со страхом, как особый вид наказания, даже не решались их раскрыть и посмотреть. А всего неделю спустя учитель застал Николу Лабуса, крупного смуглого парнишку, рисующим королю усы жирным синим карандашом. Возмущенный и растерянный учитель, пугая ребятню своим видом, тотчас позвал школьного служителя Джорджа, старого полуглухого личанина, и в его присутствии принялся отчитывать учеников. Их товарищ Никола Лабус (при этом он ткнул пальцем в сторону Николы, который растерянно и покорно стоял у доски) совершил преступление, оскорбив Его Величество и всю королевскую семью, за что ученика этого необходимо передать в жандармерию, а уж там пусть его судят.

— Да знаешь ли, несчастный, кто ты такой? — с трагическими нотками в голосе обратился учитель к Лабусу и, не дожидаясь ответа, выпалил: — Ты — изменник!

«Изменник» молчал как в рот воды набрал, тупо уставившись на черные школьные счеты, и то и дело машинально одергивал слишком тесные штаны, словно мучась в ожидании, когда же кончится этот урок, для его возраста слишком трудный.

Молча, деловито старый Джордже стянул с мальчугана штаны, перегнул его через стоявшую в переднем углу специально для наказаний «ослиную» парту, и учитель жестоко высек ослушника ивовым прутом. Сидевшие на своих местах бледные, испуганные ребятишки жались друг к другу и вздрагивали при каждом ударе, как если бы они сыпались на спины всех в классе.

В их забытую богом далекую деревеньку учитель был переведен за какую-то провинность из того самого местечка, где в свое время служил дядя, владелец книг, так полюбившихся Раде. Прослывший сплетником и доносчиком, учитель был известен среди товарищей под кличкой Богуненавистная рука. Это прозвище тянулось за ним еще с 1914 года, когда, будучи семинаристом, он произнес речь по поводу гибели в Сараеве эрцгерцога Франца Фердинанда, начав ее следующими словами:

— Богу ненавистная рука убила в Сараеве нашего любимого наследника престола…

Влача за собой, как хвост, привязчивую кличку и изо всех сил стараясь от нее избавиться, учитель тем не менее всюду подчеркивал свою преданность «нашей славной правящей династии». Оставаясь верным себе, после проделки Лабуса он направил вышестоящему лицу обширное уведомление о том, что он не преминул воспользоваться «этим неприятным случаем», дабы «преисполнил наших невинных деток любовью и преданностью к Его Величеству и всей нашей славной правящей династии».

«Преисполненный любви к Его Величеству», Никола Лабус в тот же день дал тягу из школы, и уже никто — ни угрозами, ни мольбами — не мог заставить мальчугана вернуться в ее стены. Каждый раз по пути в школу он отставал от ребят и прятался в лесу, ловко уходя от погонь и облав, что устраивал его отец, на которого власти грозили наложить штраф, если сын будет уклоняться от учебы.

Под вечер, когда школьники возвращались домой, Лабус обычно выскакивал из лесу и, держа в руке изодранный букварь, выставлял на обозрение портрет короля с выколотыми глазами, намалеванными усами и рогами и наказывал:

— Передайте учителю, что я поминаю его мамочку нехорошим словом. Пусть попробует придет в лес, тут мы и посмотрим, кто кого.

Раде восхищался Николой, ставшим в глазах ребят чуть ли не героем, они подолгу играли на лужайке перед лесом. А вечером, с отвращением и страхом он раскрывал свой букварь и неприязненно касался холодной поверхности королевского портрета. Этот незнакомец со странными кругляшками очков, взирающий перед собой рассеянно и враждебно, вызывал в нем тяжелое чувство.

Окончив начальную школу, Раде стал помогать дяде-поденщику. Ежегодно во время каникул к ним наезжал дядин старший сын, учившийся в бихачской гимназии. Шустрый, сообразительный парнишка удирал от тетки, чрезмерно его опекавшей и баловавшей, и вместе с Раде сгребал сено, возил снопы, а во время молотьбы, подражая отцу, покрикивал на лошадей, устало круживших по гумну.

Каждое воскресенье Бошко (так звали дядиного сына) вынимал из своего плоского чемодана разные книги, и мальчишки, укрывшись под ореховым деревом в глубине сада, весь день напролет читали, а потом взахлеб пересказывали друг другу прочитанное.

С наступлением лета Раде нетерпеливо дожидался приезда Бошко, уже заранее видя, как он достает из чемодана новые, незнакомые книги. А Бихач, откуда эти книги прибывали, стал для него желанным, почти сказочным городом, населенным героями прочитанных книг. Очевидно, там же, припрятанные в каком-нибудь домике, стояли и его первые книги, старые друзья, так безжалостно отнятые и увезенные теткой.

Поначалу Бошко привозил все больше романы Жюля Верна и другие книги о путешествиях, но потом, чаще и чаще, с видом заговорщика, тайком от окружающих, стал показывать Раде книжки, в которых говорилось о России, о страданиях трудового народа. Эти книги, потрепанные и замусоленные от многократного чтения, Бошко держал на коленях почти как святыню. Он рассказывал о мощи далекой России, которую наш король и господа ненавидят, даже запрещают говорить о ней.

Слушая его, Раде вспоминал школьные дни, злополучную проделку Николы с портретом короля и мысленно радовался, находя в словах Бошко вполне понятное оправдание враждебности, которую испытывал, глядя на высокомерного чужестранца, уставившегося с глянцевой картинки в букваре. Значит, это он ненавидит Россию и всех нас вместе с ней.

Бошко учился в седьмом классе, когда жандармы устроили налет на бихачскую гимназию. Они арестовали учителя Оскара Давичо и пятнадцать старшеклассников, в том числе и Бошко.

Однажды хмурые, насупленные жандармы побывали и в доме Лукичей, обшарили все с пола до потолка и укоризненно посоветовали матери:

— Пусть твой племянник сюда больше глаз не кажет, паршивец этакий. Все они там коммунисты. Имей в виду, бомбу хотели бросить в бихачскую церковь.

Потом, повернувшись к Раде, унтер-офицер смерил его с головы до пят уничтожающим взглядом:

— А ты, философ, учти, если я тебя хоть раз застану с книжкой в руках, поговорим иначе. Есть девчата, вечеринки, вот и развлекайся. На кой ляд поденщику книга? Из-за них теперь к стенке ставят и на каторгу гонят.

Когда жандармы все с тем же мрачным видом, шагая в ногу, удалились, дядька напустился на Раде:

— Говорил тебе, от чтения добра не жди. Чтоб в моем доме — ни одной книжки, будь то хоть самое евангелие!

Вот так и окончилось для Раде волнующее время приобщения к книгам, и замелькали дни — серые, безликие, чей однообразный бег лишь изредка прерывало появление какого-нибудь «календаря века» либо тонкого песенника с портретом бог весть чем прославившегося франта на обложке.

III

Откуда-то из ленивых плоских осенних облаков на город сочится мутный, невеселый рассвет. Он смахивает кисею мглы вначале с башен, крыш и немногочисленных деревьев, потом опускается ниже, раздвигая и очищая улицы. Рассвет этот наступает запоздало, нехотя, словно видит, что город давно уже пробудился, если вообще ложился спать, всю ночь напролет сотрясаемый взрывами и винтовочными выстрелами.

Еще не вполне проснувшийся Раде стоит в дверях старой корчмы, прислонившись к косяку, и смотрит на Бихач уже как на старого знакомого. Эта россыпь крыш, большей частью побуревших от времени, с вырывающимися кое-где клубами дыма или языками пламени, будто все еще скрывает какую-то необычную тайну, некогда будоражившую маленького Раде. Как знать, а вдруг откуда ни возьмись в конце пустынной, оцепеневшей улицы возникнут таинственные ездоки — толстяк и дылда, служивый с бабкой-колдуньей или почти стершийся в памяти волк Корторей, трусцой направляющийся в Ланскомский лес.

Но вместо появления героев детских книг где-то за ближайшей деревянной мечетью неожиданно загрохотали взрывы гранат, сопровождаемые бесшабашным и многоголосым:

— Вперед, Козара! Двум смертям не бывать — одной не миновать! За мной, Грмеч! Вперед, джуринцы!

Судя по всему, это бойцы Второй Краинской атаковали превращенные в укрепления дома, и громкие крики, с которыми они шли на штурм, сразу отрезвили Раде, напомнив ему о войне и воинских обязанностях.

Подтянув ремень, он пошел к своим артиллеристам, умывавшимся у колодца за корчмой.

— Слышишь, каково там, товарищ Раде? — встретил его Стево Козарец, вытирая какой-то тряпкой лицо. — Наши двинулись на мост. Теперь нам найдется работенка.

— Уж будьте спокойны! — коротко и весело согласился Раде и подошел к колодезному срубу.

Только под вечер, когда солнце уже садилось в низкую пелену дыма, закрывавшую горизонт, вызвали на подмогу противотанковую пушку. Предстояло ликвидировать огневую точку усташей, засевших в городской библиотеке, откуда их пулеметчики обстреливали подступы к большому бетонному мосту через Уну.