Чемпионы - Борис Порфирьев

Равнодушным голосом Нина рассказала, как Татауров уговаривал её продать антикварные вещи, как они получили радостную телеграмму из Череповца и, вернувшись домой, обнаружили пропажу.

— А всё–таки я до сих пор колеблюсь, — сказала она задумчиво. — Вдруг Коверзнев действительно давал телеграмму?.. Может, не дождался нас, выехал, и с ним что–нибудь случилось в дороге…

На улице по–прежнему шёл дождь. Капли его барабанили по стёклам. Иногда вспышки трамвайных проводов озаряли голубым светом темноту.

Нина и Никита долго молчали. Мишутка лежал у неё на коленях неподвижно, как мёртвый.

— Ума не приложу, что случилось с Коверзневым, — сказала Нина после большой паузы. — Написала на имя командира дивизии. Он ответил, что его перевели на другой фронт, а куда — не сообщил.

— У Валерьяна Павловича служба такая, что может скитаться где–нибудь в глубине Германии, — попытался успокоить её Никита.

— Я уже думала об этом. Он сам рассказывал, как проник в осаждённый Перемышль… Но почему, почему не могут сообщить?

— Чтобы семья не проболталась, наверное. А то ведь и немецких разведчиков у нас немало. Узнают, засекут его в Германии, схватят.

— Ты думаешь? — с надеждой спросила Нина.

— Вполне может быть. Даже очень, — уверил он её.

Они опять помолчали, глядя на мрачные, иссечённые дождём окна.

Когда Маша пригласила их ужинать, Нина понимающе и благодарно взглянула на Никиту и молча поднялась.

Никита заявил, что есть не хочет, и попросил разрешения посмотреть арену. Маша охотно дала ему огарок свечи, и он, осторожно шагая по зелёному сукну, постланному по ссохшейся стружке, прошёл вдоль стены, украшенной портретами борцов. Остановился у портрета Верзилина, долго рассматривал. С интересом посмотрел на своё изображение, висящее рядом. А ещё поодаль была пришпилена запылившаяся обложка «Гладиатора», на которой покойный Безак — отец Стаса — разрисовал его над поверженным быком на Мадридской пласе–де–торос.

Возле этой обложки и застала его Нина.

— Здесь по углам стояли четыре языческих истукана, — сказала она печально. — Каждый сделан из одного куска дерева. Древнейшие… Им, по словам Коверзнева, цены не было… Он так гордился ими… И вот их украли… Что я ему скажу, когда он вернётся?

Она стояла перед Никитой, сжимая у горла шаль, накинутую на худенькие плечи. Он медленно повёл вокруг подсвечником. Нина, не смахнув пыли, села в кресло–качалку. Постояв подле неё, Никита пристроился на холодном грифе штанги. Свеча помигала немного, вспыхнула и погасла. Дождь всё так же барабанил по окнам. Продребезжал трамвай, сотрясая комнату.

— Уснул мой Мишутка, — проговорила Нина. — Всё, что у меня осталось в жизни…

— Вернётся Валерьян Павлович… Берегите себя, всё ещё впереди… — сказал тихо Никита.

— Ах, Никита, Никита… Мне уже двадцать восемь… Чем ещё держусь?.. Только сыном и ожиданием… Если бы не Маша, не знаю, что бы я делала… Только тем, что она достаёт, и живём… Но ведь и она мечтает о своей семье… У неё есть жених… Слесарь он, что ли. Делает зажигалки, печки, трубы… Бывший моряк, увечный, без ноги… Уговаривает Машу выйти за него замуж. Она пока отказывается, но — не вечно же? И у неё годы уходят… Как я останусь одна?

— Вот покончим с войной, везде будет мир и порядок, вернётся Валерьян Павлович. Опять откроет свой цирк, опять на весь мир загремят его чемпионаты… Да, Нина Георгиевна! — вдруг вспомнил Никита. — Я же вам должен медали Ефима Николаевича передать!

Он резко вскочил на ноги и, порывшись в карманах, вытащил награды Верзилина, протянул их Нине. Она рассыпала их в темноте. Оба стали лихорадочно шарить руками по пыльному мягкому сукну арены.

Минутой позже, на кухне, глядя, как она рассматривает медали при свете свечи, Никита рассказывал, как он берёг их все эти годы, каких трудов ему стоило сохранить их в плену. Маша перестала мыть посуду, задумавшись, слушала его рассказ. Никита говорил о войне, о встречах со Смуровым, о поездке под Царское Село… Когда он сказал, что предстоят последние бои в его жизни, Нина обернулась к нему и прошептала:

— Неужели нельзя без этого? Опять кровь… Брось всё, брось, переезжай сюда. У нас такая огромная квартира, так страшно и тоскливо в ней… Переезжай? — Она потянулась к Никите, взяла его за руку.

Никита подумал: «А правда, как бы хорошо жить всем вместе. Лида понравится Нине с Коверзневым». Но ничего не сказал в ответ.

Позже, прощаясь с ним, Нина попросила умоляюще:

— Ну хоть пока будешь в Петрограде, заходи чаще, — и добавила: — С тобой — легко. Первый раз за всё это время очень легко.

Он пообещал и заходил, думая о том, как бы хорошо всех их — Лиду, Нину, Дусю — отправить в сытую Вятку к Макару. Лида сейчас отказывалась от того, что он приносил сюда — то пайку хлеба, то селёдку. Однажды дал Маше табаку, сказав, что на рынке она сумеет обменять его выгоднее, чем он обычно меняет у себя в казарме. Для Мишутки у него всегда был кусок сахару.

Мальчик охотно шёл на руки к дяде Никите, подолгу мог сидеть у него на коленях. Но виноватая улыбка всё время не сходила с его лица.

9

После того, как Дуся, бросив своего мужа, сбежала в Петроград, хозяйство его пришло в упадок. Гряды заросли репейником и крапивой, посохли кусты малины и крыжовника. Домишко, который при Дусе сверкал чистотой, был загажен. На всём лежал отпечаток бедности.

Но Макар Феофилактович не был беден. Деньжата у него водились — золотые и серебряные монеты, которые он предусмотрительно выменял за бумажные ассигнации. Капитал его складывался в основном из чаевых — подвыпившие бильярдисты щедро их давали в своё время знаменитому маркёру. Немало денег посылал ему и племянник — были случаи, когда борец–чемпион слал ему переводы даже из Испании.

Старик не баловал себя пищей, довольствуясь картошкой со своего огорода и хлебом. Зато на выпивку денег не жалел. Не отказывавший себе в водочке и прежде, при Дусе, с исчезновением её он запил окончательно. Одного шкалика ему было достаточно, чтобы захмелеть.

Когда же закрыли бильярдную, он опустился совсем, быстро одряхлел, еле переставлял ноги, руки его тряслись.

Единственным развлечением его стала выпивка «под таракана». Старик привязывал насекомое за лапку и, намотав нитку на подагрический палец, ждал, когда тот поползёт.

— С отъездом, — шептал он в редкую бородёнку и подносил трясущейся рукой лафитничек к губам. Наливал новый и, дёрнув таракана за нитку, притянув его к себе, произносил новый тост: — С приездом.

В такой–то момент и застал его почтальон.

Макар растерялся: он давно уже не ждал писем ни от кого. Сердце его упало — от тоски, радости — сам не мог понять, от чего.

Он, отыскав за опутанной тенётами божницей оловянные очки, дрожащими руками надел их. Шептал:

— Неужто Дусенька объявилась, слава тебе господи…

Письмо было от Никиты. Макар разочарованно вскрыл конверт, приговаривая:

— Когда жил в достатке, так всем был нужон, хвати тя за пятку, а теперь все забыли… Зачем это я понадобился ему?.. Денег, наверно, просить станет — дескать, помоги, дядюшка дорогой…

По мере чтения тон его менялся, становился доброжелательнее:

— Ишь ты, во первых строках сообчает, что жив и здоров… Того и мне желает… Ну, спасибо, Никита, что не забыл старика… Гляди–ка, прошёл огонь и воду, ранен был… Из плена бежал… Храни тебя господь, один ведь ты у меня остался…

Так, шепча, он дошёл до того места, где Никита сообщал о Дусе. Старик швыркнул носом, всхлипнул:

— Эх, Дуська, Дуська, жила не тужила… Какого мерека ещё тебе понадобилось? На кого прельстилась? На первого прощелыгу… Ведь ещё Ефим Николаевич говорил, что он Иуда…

Когда дочитал до того, что Дуся просит у него прощения и мечтает только о том, чтобы вернуться к нему, — не выдержал, слёзы потекли по его морщинистым щекам; он вылил остатки сивухи в лафитничек и, глядя, как измученный таракан тычется в лужицу вина, таща за собой мокрую тяжёлую нитку, прошептал:

— С приездом, Дусенька!

Отрывая от куска липкий мякиш, окунал его в грудку соли — каменки, насыпанную на грязную столешницу, молился:

— Прости ей все прегрешения, господи… Тоже ведь исстрадалась и она… Дай ей возвернуться ко мне… А дитё — что? Дитё не виновато, господи… Пущай живёт подле нас… Немного уж мне осталось побродить–то по божьему свету, господи…

Медленно переставляя подагрические ноги, он прошагал за ветхую ситцевую занавеску и долго стоял, разглядывая пропылившуюся одежду жены. Успокоившись, он перечитал письмо несколько раз и подумал, что это не хуже — пусть вместе с Дусей едет жена Ефима Николаевича.

Чтобы написать ответ, пришлось взять у соседей листок бумаги и огрызок карандаша. Письмо сочинял долго, обстоятельно писал обо всём… Тщательно переписал на конверт адрес.