Мы родом из СССР. Книга 1. Время нашей молодости - Иван Осадчий

Правда, нередко такой «лёгкий» способ «освобождения» кончался печально: соседи доносили немцам, а чаще полицаям и старостам, о подлоге, и «освобождённых» снова бросали за колючую проволоку.

Многие жители прятали у себя и оставшихся при отступлении тяжело раненных. Двоих подобрала и наша семья. Один, поправившись, отправился к линии фронта. К сожалению, судьба его неизвестна. Другой, едва встал на ноги, пошёл на службу к оккупантам – стал полицаем. Сколько слёз потом пролила мама, сколько ненависти было в наших душах, когда мы узнали о подлейшем поступке нами спасённого и выхоженного солдата.

Мне, 14-16-летнему мальчишке, воспитанному на образе легендарного Павки Корчагина, было нестерпимо больно и невыносимо наблюдать фашистский «новый порядок» на нашей советской земле, видеть людоедскую жестокость гитлеровских вояк-насильников, мародёров, садистов. Душа не знала покоя и не находила ответа, что я должен сделать, что могу сделать.

Когда немцы 17 мая 1942 года вторично занимали город, я хотел уйти с отступавшими частями Красной Армии. И уже собрал котомку. Мама и сестра со слезами уговорили остаться: «Куда ты? Умоляем, не ходи! Погибнем, так все вместе». Да и убежать мало кому в тот раз удалось: немцы пересекли по Северному Донцу путь к отступлению, многие десятки тысяч наших солдат, офицеров и генералов, равно и цивильных, пытавшихся уйти вместе с ними, оказались в кольце, были пленены или истреблены врагом.

Немецкие сводки гласили, что Красная Армия уже откатилась за Дон, к Волге. Горько и больно было от чувства обиды за происходящее, за собственное бессилие.

– Что случилось с нашей «несокрушимой и легендарной»?

– Почему так происходит? Когда же найдутся силы, способные остановить врага, повернуть колесо войны в обратную сторону?

Не доверяя фашистской пропаганде, мы пытались любой ценой узнать об истинном положении на фронте, в стране – из листовок, которые всё реже, чем дальше на восток откатывался фронт, сбрасывали наши лётчики. Единственным источником правды могло быть в тех условиях радио. Но в барвенковских условиях это было невозможно. Я не знал ни единого случая, чтобы у кого-то из наших соседей и знакомых в ту пору был радиоприёмник.

Оставалась одна совсем небольшая надежда: попытаться в поисках правды использовать немецкое радио. Иногда сами немцы, расквартированные у нас (а это чаще всего были офицерские чины, всякого рода оберфюреры и т. п.) «ловили» Москву, советское радио, слушали советскую музыку.

Я был совершенно незнаком с таким недоступным для меня устройством, как радиоприёмник. Но, проходя мимо открытой двери комнаты, на столе в которой стоял радиоприёмник, как будто с совершенно безразличным, равнодушным видом, косил глаза на кнопки, которые нажимал гитлеровский офицер или его адъютант, включая радиоприёмник или отыскивая нужную волну.

Иногда с замирающим от волнения сердцем удавалось услышать даже сводки «От Советского Информбюро», голос советской столицы, узнать правду о положении на фронтах. И хотя эти сводки тоже содержали немало горечи, они рассказывали о продолжающемся героическом сопротивлении Красной Армии, об ожесточённых боях на Дону и в районе Сталинграда.

Однажды желание любой ценой услышать Москву так пленило меня, что я, дождавшись, когда немецкий офицер вышел из хаты и ушёл со двора, в ту же минуту бросился к радиоприёмнику, нажал кнопку, стал «ловить» Москву. И вдруг, что-то треснуло внутри радиоприёмника, и экран погас. Я тут же выскочил из комнаты. И почти на пороге лицом к лицу встретился с внезапно возвратившимся немецким офицером. Он в два шага оказался у радиоприёмника, который ещё не успел остыть. Гитлеровец без труда обнаружил, что кто-то только что включал радиоприёмник и сжёг радиолампу.

С озверелым видом, с диким лаем он схватил меня за руку и потащил из хаты, на ходу вытаскивая парабеллум из кобуры. Я не успел даже опомниться, как оказался у стены нашей хаты. На меня обрушился поток брани: «Donner-Wetter», «Sakramente», «Ich werde dich toten», «Hassliches stinkendes Wildschwein», «Ich werde erschiessen».

Было это, кажется, ближе к осени. Мама находилась в огороде, здесь же во дворе, услышала крики взбешённого «фрица», увидела меня у стены хаты и гитлеровца, размахивавшего пистолетом. Материнское сердце почуяло неладное, и она мгновенно бросилась на выручку, заслонила меня собой и, стараясь перекричать оравшего немца, обливаясь слезами, громко повторяла одно и то же: «Что он вам сделал? Он ничего не сделал. Оставьте его в покое… Это ваш денщик (или кто он вам) там что-то крутил…»

И в этот самый момент во двор зашёл тот самый адъютант, о котором только что говорила мама. Офицер уже пониженным тоном спросил по-немецки у своего адъютанта: действительно ли он включал радиоприёмник. Тот сразу понял ситуацию и недвусмысленно принял «вину» на себя…

Успокоившись, я понял, что от смерти меня отделяло одно мгновенье, и это мгновенье – мама, заслонившая собой, и её решительность спасти сына, возможно, ценой собственной жизни…

Сколько раз за прожитую жизнь и до и после я встречался с реальной угрозой смерти. Но этот случай сильнее других потряс меня и навсегда сохранился в памяти во всех деталях…

В одном из писем или выступлений Николая Островского я прочёл когда-то и запомнил волнующие и верные слова: «Есть на свете прекраснейшее существо, перед которым мы всегда в долгу, – это мать». Великая, святая правда!

…В последние дни третьей немецкой оккупации в начале сентября 1943 года надо мной реально нависла угроза быть схваченным отступавшими гитлеровцами. К тому времени мне уже исполнилось 16 лет.

В числе многих десятков (а скорее сотен) сверстников, выловленных немцами и полицаями, я был вывезен ими на рытьё окопов в открытой степи, в направлении Изюма. Оттуда постоянно доносилась военная канонада: советские войска вели подготовку к наступлению на врага, которое должно было принести нам окончательное освобождение от немецкой оккупации. Под усиленной охраной гитлеровцев и власовцев нас заставили долбить закаменевшую за годы войны, давно не паханную землю, рыть окопы и траншеи. Над нами постоянно кружились советские самолёты и пулеметными очередями основательно пугали немцев, а нам давали «передых»: мы ложились на дно полувырытых окопов: присыпали себя, якобы для маскировки, землёй из брустверов и ждали очередных грозных окриков конвоиров: «Арбайтен!» («Работать!»).

Когда день катился к закату, советская канонада резко усилилась. Нас погрузили на «студебеккеры» и повезли в сторону Барвенково. Немцы намеревались вывезти нас в степь западнее города и там заставить рыть для них очередной «рубеж обороны». А затем – гнать в качестве «живого щита» всё дальше на запад, используя и как дешёвую рабочую силу, и как «прикрытие» от воздушных и артиллерийских ударов советских войск.

Когда колонна вошла на восточную окраину Барвенково, в небе появилась эскадрилья советских истребителей и начала поливать пулемётным огнём немецкие и власовские части, изрядно заполнявшие прифронтовой город.

Пользуясь откровенным замешательством среди конвоиров, сопровождавших нас, мы попрыгали с машин и бросились по садам. Мне удалось, перебегая и переползая из сада в сад, из балки в балку, – добраться к вечеру домой. Мама и сестра были несказанно рады моему внезапному появлению и тут же спрятали меня в яме, вырытой под развесистой грушей, напротив хаты, набросав сверху подушки, одеяла, одежду. В этом «укрытии» я провёл последние часы немецкой оккупации и дождался прихода наших, преследовавших гитлеровцев буквально «по пятам».

А вот у моего двоюродного брата – Павлика Осадчего, который был вместе со мной «заарканен» для рытья окопов, судьба сложилась хуже. Ему пришлось проделать с отступавшими немцами весь путь до самой западной советской границы. И только там был освобождён нашими войсками. Шёл уже 1944 год, и Павлик (он – мой ровесник), оказавшись в расположении советских войск, сразу же был призван в нашу Армию…

К сожалению, за всю последующую жизнь нам так и не удалось встретиться, вспомнить былое, узнать непосредственно из его уст о пережитом в качестве «заложника» в обозе немецких войск, откатывавшихся всё дальше на запад под неудержимым напором Советской Армии…

При освобождении Барвенково от фашистских захватчиков особо отличились 39-я гвардейская стрелковая дивизия, 31-я гвардейская танковая бригада, 1890-й отдельный самоходный лёгкий артиллерийский полк, 514-й отдельный танковый батальон. Приказом Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина им было присвоено наименование «Барвенковские».

…Немцы ещё не бежали панически. Буквально в нескольких километрах западнее Барвенково они попытались закрепиться и сдержать натиск советских войск. В течение суток или чуть больше над городом висела почти непрерывная артиллерийская канонада. По несколько часов подряд над землёй и над нашими головами и хатами нёсся смертоносный смерч из снарядов и мин. К нашему счастью, этот невообразимо опасный монотонно гудящий поток обрушивался не на город, а на вражеские позиции где-то за видимым горизонтом. Лишь отдельные снаряды и мины оседали на полпути к цели. Поэтому высовываться во двор, идти к колодцу за ведром воды было рискованно. Но с каждым днём канонада становилась всё глуше, всё слабее доносились раскаты военного грома. Фронт всё дальше откатывался на запад. Где-то в конце сентября 1943 года в небе над Барвенково, в последний раз, неожиданно появился немецкий стервятник, лихорадочно сбросил несколько бомб и улетел восвояси…