Никола Шугай - Иван Ольбрахт

Допрос Дербачка начинается сначала. Капитан садится на стул.

— Откуда ты знаешь?

— Никола никого не убивал… кроме жандармов, — торопливо говорит Дербак-Дербачек под пронзительным взглядом офицера.

— Я тебя спрашиваю — откуда ты знаешь, что все эти преступления совершает не Шугай?

— Мне никто не говорил. Но я знаю. Никола никогда не промахнется ни в зверя, ни в человека. Он не стреляет в живот… не рубит топором… не ломится в дом по ночам.

— Где Шугай?

— Два месяца о нем ничего не знаю.

— Жив он?

— Не знаю.

— Кто же все это творит?

— Не знаю. — Василь и в самом деле не знал. И когда капитан, сам измучившийся вконец, два часа изводил его угрозами, а потом начал все сначала, Дербак-Дербачек закричал:

— Ну, тогда посадите меня и Адама! Сажайте меня сейчас! Думаете, мне меньше страшна николкина пуля, чем ваша кутузка? Вся деревня знает, что вы меня сюда водите по ночам! Было б мне провалиться сквозь землю, когда я в первый раз сунулся к вам! Не знаю ничего, ничего, ничего!

«Посадить или нет? — колебался капитан. Его охватила мелкая дрожь напряженного возбуждения и усталости. — Ужас, ужас! Целые полчища разбойников!» Капитан нервно провел рукой по лицу.

Дербак-Дербачек был готов ко всему. Его уже ничто не пугало. Во время допроса его вдруг осенила смутная мысль, сейчас уже принявшая отчетливые очертания. А жив ли Никола? Может быть, его давно нет в живых. Во всяком случае, его нет в этих краях. Наверно, удрал. Скрылся навсегда. Спасся от жандармов. Господи Иисусе Христе, сделай, чтоб это было так, чтобы Никола никогда не вернулся!

Нет, тщетны были надежды Дербака-Дербачка. Жив был Никола Шугай. Никуда не удрал он, а жил в Зворце.

Зворец — поселок из четырех дворов на горе Стримба. Избы стоят в полукилометре друг от друга, и долина скорее похожа на ущелье: она так узка, что четыре человека, взявшись за руки, могут загородить ее, и так глубока, что жители видят солнце только семь часов в сутки. Траву с горных склонов приходится летом возить на санях — по утренней росе или сразу после дождя, — а зимой туда не может вскарабкаться ни лошадь, ни человек.

Странными путями попал сюда Никола. Старая Алена, мать Дербака-Дербачка, напоила его чем-то недобрым. Давно это было, еще зимой, когда Никола ночевал в деревне и Эржика пришла за ним. Никола тогда не обратил внимания на странный привкус молока и вспомнил о нем слишком поздно, когда уже начало действовать проклятое зелье. А ведь Эржика остерегала его насчет Дербачков, остерегал и младший брат Юрай. Но Дербак-Дербачек всегда отпирался. — Он ходит к жандармам? Скажите, пожалуйста, кого они не таскают к себе в караулку?

Никола поверил. А Дербачиха и впрямь оказалась ведьмой. Она умела варить заколдованное питье, знала, как сглазить человека, командовала змеями, а вечером оборачивалась в жабу или в черную кошку. Люди давно об этом знали. Никола не верил — и вот поплатился за это. Ночью в шалаше на Сухаре его вдруг одолели рези в животе. Палил внутренний жар, в голове крутились колеса. Рано утром, едва Никола вышел на мороз и прошел две сотни шагов, ему непреодолимо захотелось лечь где-нибудь под деревом на снег и лежать, забыв обо всем. Напрягая трещавшую голову, Никола упорно думал, что этого нельзя делать именно потому, что хочется. В него вселилась нечистая сила. Надо с ней бороться. Никола шел, ничего не видя вокруг. Только белый снег и огненные колеса перед глазами. Но итти надо, это он знал. Как Никола добрался до Майдана — он и сам не помнит. Майданская колдунья — лучшая на всей Верховине — была дома.

— Слава Иисусу Христу, — поздоровался Никола, входя в избу. В голове у него били молоты.

— Слава навеки, — откликнулась колдунья. — Ты Никола Шугай.

Никола даже не удивился, откуда она его знает.

— Я знала, что ты придешь. Надо было прийти раньше, Никола Шугай. Уже три дня и три ночи я жду тебя.

Никола ничего не видел вокруг, только колдуньины блестевшие зрачки.

— Тебя отравила ведьма. Напоила тебя змеиным отваром.

В сознании Николы промелькнула старая Алена, ее жидкие седые космы, торчавшие из-под платка. Вспомнилась ночь, когда к нему приходила Эржика.

— Я выведу змеиный яд.

Зрение Николы странно обострилось, но он видел только колдунью, точно больше ничего не существовало на свете. Вот она набирает сковородкой из печи пылающие угли и ставит их посреди избы.

Сейчас выйдет змеиный яд. Огонь его выгонит.

Она дала ему выпить что-то.

— Молись!

Никола про себя твердил «Отче наш», а ворожея, бормоча заклинания, бегала кругом него, вертясь, точно детский волчок. Все громче звучали заклинания… Никола видел только глаза колдуньи. Его вдруг страшно сдавило внутри. Казалось, все внутренности лезут наружу вместе с душой. И вот Никола увидел, что его тошнит змеями. Маленькие и большие змейки тянутся из его рта к сковородке и исчезают во всепожирающем жару. Николой вдруг овладела безграничная слабость.

— Теперь ты здоров. Иди на чердак и ложись спать. Утром встанешь совсем крепкий.

И верно, поутру проснулся Шугай здоровехонек. Майданская ворожея — великая колдунья.

— Спасибо тебе, — сказал на прощанье Шугай и дал ей горсть денег.

— Спасибо и тебе, Никола Шугай.

Ушел Никола в лес в заброшенную хижину. В тот день убил он самую большую медведицу, какую только встречал в жизни.

— Гей! — закричал он, увидев ее шагах в трехстах на лесной тропинке. Медведица поднялась на дыбы. Никола выстрелил ей в брюхо. Зверь повалился на старый бук, царапая кору лапами.

В этот день все кругом было ясно и весело. Сердце Николы наливалось радостью.

Но слишком был силен наговор Алены Дербачихи. Снова начались рези в животе, одолела горячка. Николу бросало то в жар, то в холод. В такой холод, что не согреться было перед ярким огнем бесчисленных полен, что с натугой подбрасывал Никола в очаг. Чуть задремав, Никола вдруг вскакивал, кругом ему виделись языки пламени, казалось — горит вся хижина. Рассвет, скорей бы рассвет!

…Было это утро или уже день? Никола не знал. Он знал только, что надо итти.

— Итти, итти, итти, — бесконечно повторял Никола, шаря овечий тулуп и с трудом натягивая его. — Итти, итти, итти, — с усилием внушал он себе, выходя на мороз и точно боясь забыть это самое важное слово.

…Зворец. Никола вошел в первую избу.

— Я Никола Шугай. Приведите кого-нибудь, кто умеет писать.

Мгновение — и он остался один. В избе земляной пол. Большая русская печь. Из-за трубы выглядывают какие-то дети. Казалось — они принадлежность печи. Еще какой-то громадный бесформенный предмет заполняет избу, едва оставляя место для кровати и стола. Никола долго щурил глаза — что ж это такое, господи боже мой? Наконец разобрал — ткацкий станок!

Появился человек с карандашом и куском бурой бумаги от табака. Это, верно, тот, грамотный. Из сеней таращили глаза хозяин, хозяйка и еще какие-то люди.

— Пиши, — сказал Никола и продиктовал:

— Приезжай вылечить меня. Если кто-нибудь узнает, где я, — помрут оба твои сына. Никола Шугай.

— Отнесите в Воловое к доктору.

Никола кивнул людям, которых он видел как сквозь туман.

— Это Зворец?

— Зворец, — ответил грамотей.

— Если узнают, где я, выгорите дотла.

И Никола потерял сознание. Его последней мыслью было: «Все кончится хорошо. Бог мне помогает».

Окружному врачу стыдно. Нестерпимо стыдно. Он правит своей двуколкой, занятый невеселыми мыслями. Страшное дело! Который раз уже едет он этой жуткой дорогой? На самый верх, на Греговище, потом вниз, в долину Тереблы — четыре часа езды да еще час пешком. И все это для того, чтобы лечить бандита. Комическое положение! Тема для водевиля, для глупейшего водевиля! Но что же делать? Ну ладно: угроза разбойника мало реальна, надеяться на товарищей — гиблое дело (доктор вспоминает кое-что из собственного опыта), не такой это народ, чтобы хранить верность за гробом и лезть в опасность по приказу Николы, когда его не будет в живых. И все-таки — подумать только об ответственности, о безопасности детей и об истерике, которую закатит жена, если ей рассказать все. Ну ясно, и он заражен всеобщим психозом страха перед «всесильным и вездесущим Шугаем». Но теперь-то он знает Шугая, знает, что никто не станет за него мстить. А тогда? Как было выговорить жене это страшное имя?!

Выдать его теперь? Ого! «Господи боже, господин доктор! И вы сообщаете об этом через два месяца, — скажут ему. — Да знаете ли вы, во что обошлись казне эти два месяца поисков Шугая? А вы, должностное лицо и врач, не подали рапорта, что разбойник болеет тифом». Тьфу!

Лошадь тяжело тянет двуколку. На дороге еще не сошел снег. Где-то внизу поет на солнце жаворонок. Доктор лениво придерживает вожжи и курит сигару. У него достаточно времени поразмыслить о своем положении.