Пассажир последнего рейса - Роберт Штильмарк

Публика захлопала в ладоши. Старушки роняли слезы. Нарядные дамы тихонько крестились и спешили доставать из ридикюлей надушенные платочки. Посветлели лица мужчин. Блеск радости появился во взглядах. Перхуров поманил к себе юного пана Владека.

Из того же планшета Перхуров извлек офицерский Георгиевский крестик на помятой муаровой ленте.

Зардевшийся пан Владек стал лицом к залу.

— У меня есть еще небольшой должок, отдать который мне особенно приятно в этом доме. Прапорщик Зборович! За доблесть, проявленную при захвате складов оружия, вы произведены были нынче в первый офицерский чин. Награждаю вас за отвагу при отражении вражеских контратак орденом святого Георгия третьей степени и назначаю вторым адъютантом нашего штаба.

Полковник умолчал, что целый ящик Георгиевских крестов был обнаружен на складе… Присутствующие не знали этой подробности и наградили новоявленного кавалера овацией.

— Вас, господа Зборович и Стельцов, не хочу похищать сегодня у милых барышень в этой зале. Извольте завтра к восьми утра явиться в штаб для исполнения служебного долга. Нам же с полковником Зуровым приходится спешить на позиции. Надеюсь, господа, вскоре иметь возможность побыть подольше в вашем приятном обществе!

Старшие офицеры уехали на своем «непире», а повеселевшие гости устремились к столам…

От выпитого вина, хороших папирос и добрых вестей артистка Барковская находилась в очаровательном чаду. Но в банкетном зале вскоре сделалось душно. Тряслись от разрывов стекла в заложенных снаружи оконных рамах; за обоями все время что-то противно шуршало, будто там возились мыши. Вино в бокалах невольно напоминало благородную кровь, проливаемую на соседних улицах во имя возвышенной цели: чтобы на веки веков всякий сверчок знал свой шесток, ну и чтобы у артистки-патриотки Барковской тоже появился свой особнячок в тихих переулках Арбата, а может быть — чем черт не шутит! — и небольшая вилла в Ницце! Ведь французские офицеры так близко! Седеющий колонель уже командует своими гренадерами на деревянных мостовых Архангельска… Сереют у низких берегов Северной Двины, пахнущих солью и рыбой, громады миноносцев и транспортов под стенами петровского Гостиного двора. А сам колонель, верно, мечтает о прекрасной российской женщине, ожидающей его с таким нетерпением… Слава богу, отозвали куда-то этого несносного Фалалеева!..

Адвокат Мешковский похлопал в ладоши, прося внимания.

— Господа! Позвольте открыть вам маленькую тайну! У нашей любимицы есть новая песенка. Умолчу об авторе слов и музыки… Просите… Умоляйте! У рояля — ваш покорный слуга.

Он пересел к роялю и заиграл вступление.

Артистка рассмеялась, вышла на середину зала и, слегка пританцовывая, пародируя военный шаг, запела:

Городовой… как чудно это слово!Какая власть, какая сила в нем!Ах, я боюсь: спокойствия былогоМы без тебя отчизне не вернем!

Мечтой небес, миражем чудной сказкиВсегда встает знакомый образ твой,И вижу я, что без твоей указкиНам не пройти житейской мостовой.

Где б ни был ты — ты был всегда на месте,Всегда стоял ты грозно впереди,В твоих речах, в твоем державном жестеОдин был смысл: «Подайся! Осади!»

Нет без тебя порядка никакого,Вокруг сплошная драка и скандал!О, как хочу скорей городового,Чтоб он меня тащил и не пущал!..

Иван Савинов, сперва снисходительно улыбавшийся в усы, под конец песенки нахмурился и кидал неодобрительные взгляды на Мешковского. Меньшевистского лидера смутила бестактная выходка товарища по партии: адвокат переборщил! Тоска по городовому! Надо же позволить себе эдакую откровенность!

К исполнительнице подлетели два офицера с бокалами.

— Вы пригубите? Сочтем за счастье!

— Благодарю вас, господа! Как вас зовут, подпоручик? Михаил Стельцов? А, адъютант штаба!.. Рада, мерси! А вас, пан Владек, я не успела и поздравить с новым крестом. Убеждена, что не последний. Господа, хочу из этого душного зала на воздух, к реке. Опасно? С такими кавалерами, как Мишель и Владек? Разве не за храбрость вы получили свой крест? Достаньте лодочку, милый Владек, мне пришла фантазия покачаться на волнах…

Тихая ночная Волга отражала столько пожаров, что казалась потоком багрово мерцающей лавы. Стрельба притихла в эту глухую пору. Изредка бухало орудие, озаряя вспышкой Волжский мост или тучу над крышами. Вперемежку с орудийными вспышками мелькали зарницы надвигающейся грозы. Против артиллерийских вспышек они были бледны и слабоваты.

Женщина спускалась с откоса к воде. Стельцов поддерживал ее под руку, ощущал, как колотится ее сердце. Грозовая ночь и легкое опьянение отнимали ощущение реальности…

— Вниз, вниз, Мишель, ведь я сумасбродка! Смотрите, там наш Владек и в самом деле поймал какую-то лодку, я его сейчас же за это расцелую!.. Боже мой, но кто-то в ней прячется, мужик какой-то?.. Фу, противный, как напугал! Да не трогайте его, господа, он еще совсем, оказывается, мальчишечка!.. Ну-ка говори скорее, кто ты такой, а то мы сейчас живо тебя…

Стельцов грубо держал за ворот куртки незнакомца, пока тот неловко выбирался из лодки. Что-то знакомое почудилось Стельцову в этой фигурке. Да и сам подросток пробормотал испуганно и смущенно:

— Отпустите, пожалуйста, мой воротник, дядя Миша!..

— Макарка? — Стельцов совсем, опешил. — Откуда ты взялся?

Мальчик промямлил нечто малосвязное о стерлядках для пани Зборович и записке для полковника Зурова. «А черт, принесло же не вовремя!» — в сердцах досадовал про себя подпоручик, но находчивая пани Барковская сама поспешила ему на помощь…

— Вот что, юноша Макар, берите-ка вашу кошелку с рыбой и ступайте за паном Владеком наверх, — тон ее не допускал возражений. — Пусть Фалалеев, как вернется, поговорит с юношей, ву компроне муа? А потом, если нужно, отведет его в штаб к Зурову. Мы же с Мишелем покараулим здесь лодку… О реву ар, мои милые юноши!.. Мишель, смотрите, собирается гроза! Какой мистический вечер! Я мерзну, садитесь ближе!.. И не кажется ли вам, что мы любуемся этим несчастным городом, как некогда Нерон — пожаром Рима, им самим подожженного?

На барже смерти погибли уже десятки заключенных. На шестые сутки плена Вагин, Павлов и другие активисты подняли узников на постройку бруствера из единственного подручного материала — поленьев. Их выкладывали впритык к доскам борта, делали правильные перевязки, чтобы «баррикада» не осыпалась. Даже у людей-призраков артельное дело пошло быстрее, чем надеялись инициаторы.

В носовой части трудился работник ярославского музея, знаток города. Он нашел силы говорить соседям о научных и художественных ценностях, которым грозят пожары и взрывы. Самое горькое, что именно сюда, в библиотеку Демидовского лицея, саму по себе весьма ценную, буквально на днях привезли из прифронтового Петрограда еще более ценные рукописи и книги, подлинные сокровища науки!

И люди-узники с бескровными лицами, слушая знатока, таскали тяжелые поленья и складывали из них бруствер словно для того, чтобы укрыть от варварства хрупкие ценности родного города. Люди и здесь сознавали себя его охранителями. К вечеру бруствер был готов. Под его защитой стало возможно похоронить убитых.

Отодрали от борта широкую доску. Первым положили тело Василия Чабуева. Под защитой бруствера выдвинули доску с телом за борт. Помвоенкома Полетаев негромко сказал:

— Прощай, товарищ! Пролетарский гимн и салют над тобой и всеми честными бойцами, погибшими за революцию, прозвучат после нашей полной победы!

Два человека шестом снизу приподняли конец доски…

Как только за бортом раздался всплеск, с берега ударил губановский пулемет. Пули с треском вспарывали обшивку баржи, били по торцам поленьев, вздымали брызги у бортов, но никого не задело: за бруствером люди стали неуязвимы для ружейного и пулеметного огня.

Перед вечером дымно-туманное марево над городом стало плотнее, и предзакатный ветерок будто завяз в этой густой едкой пелене. Она осела на рёку и город, мешала дышать, скрадывала очертания даже близких предметов. Облака, тоже похожие на дым, наплывали с севера, и казалось, что они хотят совсем укутать город, сделать невидимым то, что в нем творилось. Над баржей повизгивали и жужжали пули.

За тусклой дымовой завесой неслышно подкрались мглистые сумерки. Хлопки винтовочных выстрелов стали как будто еще ближе. И все чаще подергивались края неба багровыми вспышками, земля вздрагивала, и сразу же где-то на городских улицах раздавался такой грохот, словно рушился на булыжник каменный дом. После каждого такого разрыва Антонине казалось, что уж никакая жизнь долее невозможна в этом несчастном городе, где все живое расстреливается, все деревянное пылает, а все каменное рушится в преисподнюю с нечеловеческим грохотом.