Малые ангелы - Антуан Володин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но это еще не все, потому что можно уловить здесь также и случайные запахи, как, например, запах жареной пыли, который мощно расползается по всем этажам, когда в середине осени снова включается центральное отопление, или запах птиц, которые весной по ошибке залетают в общую залу и неистово бьются о верхнюю часть стены, окропляя своим страхом и пометом портреты основателей дома для престарелых, и нужно также упомянуть ароматы вьющихся растений, которые заползают с улицы, и, в особенности, мощное присутствие смолы, которая выступает на коре растущих по соседству черных лиственниц и елей и которая сверкает на наблюдательных пунктах, где не несет службу уже ни один солдат, сооруженных в глубине огорода по нашей личной просьбе для того, чтобы у нас оставался хоть какой-нибудь ориентир и чтобы наше замыкание в старости не отделено было слишком резкой гранью от мира нашей молодости.
В «Крапчатом зерне» каталог ароматов включает в себя, таким образом, сотни глав. К этому можно было бы добавить не всеобщие, но более частные запахи, глубинным образом связанные с той или иной индивидуальной судьбой, как, например, запах, что заполняет ноздри Иальян Хейфец, когда она открывает картонную коробку, в которой вот уже скоро девятнадцать десятилетий хранятся письма ее мужа Джорги Хейфеца, четыре письма, посланные в разное время, но пришедшие в один и тот же день, и за которыми больше уже ничего не последовало. В ту пору почтой занималась Сафира Ульягина, она работала в задней комнатке Отделения по сортировке писем, где следила за обменом личной корреспонденцией, в ту субботу, в один из июньских дней, она специально пришла, чтобы принести четыре конверта Иальяне Хейфец, она протянула их Иальяне Хейфец, не в силах выдавить из себя ни звука, руки ее дрожали от холода, обе женщины искусали себе губы до крови. На конвертах можно было прочитать название поселка, который в то время вообще-то еще не существовал и который был затем уничтожен: Тунгуланск, на левом берегу Енисея. Из текста писем становилось ясно, что строительство первых барачных лагерей продвигалось, что разработки шли хорошо, что удалось увидеть двух медведей, слонявшихся возле озера Хойбы, что температура не опускалась ниже нуля градусов несмотря на то, что был уже сентябрь, и что против цинги зимой будет использовано обилие сосновых семян из шишек или даже еловые иголки, и что некоторые уже даже упражняются в их пережевывании, когда отсутствует еда. Почерк был неловким и прерывистым, как всегда, когда пишешь карандашом из лагеря на Енисее. Иальяна Хейфец открывает картонную коробку и вспоминает тот июньский день, когда Сафира Ульягина позвонила к ней в дверь. Она снова видит ее, белую, как полотно, вручающую ей послания, так сказать сочиненные Хейфецом. Она разворачивает эти бумажные обломки, которые пахнут бумагой былых времен, чернилами былых времен, а также одеколоном, которым Сафира Ульягина пользовалась в те времена, с сердечной осторожностью дотрагивается она до этих листков, не сохранивших на себе ни одной душистой частички, благодаря которой можно было бы представить себе сосны озера Хойбы или вообразить ледяные наносы реки, по которым люди катили деревянные стропила, что должны были обозначить будущее местонахождение Тунгуланска. Ни конверты, ни очень хрустящие листы, сильно теперь пожелтевшие, не несут ни малейшей обонятельной информации, и никогда они ее не несли, что весьма странно и что, в сущности, делает их несколько подозрительными. Уже тогда, сто девяносто лет назад, когда, задыхаясь и дрожа, Иальяна Хейфец распечатывала их, это отсутствие запахов показалось ей аномалией. Сафира Ульягина стояла рядом с ней, растерянная, как и она, с глазами, полными слез. Это случайно не ты написала их вместо него, чтобы утешить меня? — спросила Иальяна Хейфец у подруги. В задней комнатке почтового отделения, где она работала, Сафира Ульягина могла бы и в самом деле подделать конверты, фальсифицировать печати и имитировать мученический почерк Хейфеца. Но Сафира Ульягина покачала головой, встряхнула своими великолепными черными косами. И рыдания вместо всякого ответа.
Иальяна Хейфец ставит картонную коробку на колени и смотрит на нее часами, словно не разрешая себе ее открыть, пока не пройдет некоторое количество времени, затем она ее открывает. Затем она изучает клочок за клочком остатки бумаги, слова, которые известны ей наизусть и теперь уже неразборчивы, и она вопрошает последние испарения запахов. Бумажные листы не выдают никакой другой информации сверх той, что содержали в себе всегда: их держали, и разглаживали, и складывали руки, но это были лишь ее собственные руки, да еще руки Сафиры Ульягиной.
Недалеко от нее сидит Сафира Ульягина, и, как и два века назад, она дрожит всем телом. Ты уверяешь меня, что это не ты писала эти письма? — спрашивает Иальяна Хейфец еще раз. — Нет, не я, — отрицает в десятитысячный раз Сафира Ульягина. — Ты мне клянешься? — настаивает Иальяна Хейфец. — Ну да, я клянусь тебе, ты это хорошо знаешь, — говорит Сафира Ульягина, и голос ее дрожит.
24. САРА КВОНГ
В эти последние недели я отлынивал от уроков. Вместо того чтобы отправляться каждое утро в Образовательный центр, находившийся в Корягинской башне, что на Канальчиковой улице, я проводил все свое время на рынке, сидя рядом с китаянкой, которая пыталась продавать пучки зелени и какие-то овощи. Когда я говорю китаянка, то, разумеется, имею в виду Магги Квонг, с которой я делил частицу своей судьбы вот уже целый год. Наша коммерческая деятельность была слишком ограниченной, чтобы заслуживать презрение, которое я упорно испытываю и всегда буду испытывать в отношении капитализма. Она не требовала никаких усилий, и как только я помогал Магги Квонг изящно разложить перед собой пучки лекарственных растений, которые мы накануне рвали на седьмом этаже или у старого железнодорожного моста, я мог предаваться своей скорби и печали в течение многих часов. Магги Квонг, как и все китаянки, с которыми мне случалось сожительствовать, была очень красива, фанатично работяща и очень мало экспансивна. Мы оба приближались к своим шестидесяти годам, и мы наблюдали, как мимо нашего лотка проходят тунгусские и немецкие беженцы, гольды, обнищавшие русские, буряты, тува, тибетские беженцы, монголы. Впрочем, толп нигде не было видно, всего лишь несколько сомнамбулических личностей то там, то здесь. В свободные часы рынок становился совершенно пустым.
Я решил бросить школу. Обучение стало казаться мне все более и более ненавистным. Я больше не мог усваивать новый материал, и мои старые познания тоже не улучшались. Так оно и бывает: неожиданно теряешь вкус к учению, любопытство притупляется, силы ослабевают с каждым днем, и это перестает огорчать. Так и остаешься сидеть перед пучком шпината, следишь за петрушкой и довольствуешься этим. Когда я говорю довольствуешься, можно догадаться, что я говорю о Язаре Дондоге, то есть о себе самом и ни о ком другом.
Сара Квонг, сестра Магги, управляла Образовательным центром. Отношения у меня с ней были средние. Мне страшно трудно было воспринимать ее уроки, и мне не нравилась ее резкая манера подвергать сомнению истины, за которые я до сих пор держался, чтобы выжить. Возьмем, к примеру, урок устной речи. Она заставляла нас наблюдать за тем, что происходило на улице, и затем об этом рассказывать. Редко в классе присутствовало более двух-трех учеников. Мы шли к окну, высовывались из него. Мы рассматривали небо в свинцовых прожилках и бугорки строительного мусора на ухабистых и пустынных улицах.
— Вы можете также закрыть глаза, — предупреждала Сара Квонг.
Я закрывал глаза, пейзаж менялся или совсем не менялся, иногда мы оказывались возле экваториальной реки, иногда ощущали себя навсегда чуждыми миру, иногда заунывно передвигались по ту сторону смерти. Упражнение состояло в том, чтобы вернуться затем к Саре Квонг, задать вопросы или ответить на них.
— Где мы? — спрашивал я.
Сара Квонг выжидала, пока вопрос не переставал резонировать в воздухе, затем она отвечала:
— Внутри моих снов, Дондог, вот где мы находимся.
Она произносила это очень жестко, бросая на меня взгляд, в котором не было педагогической выдержки ни на йоту, взгляд отрицающий, словно мое существование не имело более ни малейшей значимости, словно моя реальность была всего лишь очень грязной гипотезой.
Именно это мне и не нравилось в школе — уверенность, с которой в моем сознании разрушали малейшую достоверность всего сущего.
Сара Квонг добавляла:
— И когда я говорю моих снов, то я не имею в виду твои сны, Дондог. Я имею в виду только мои собственные сны, только сны Сары Квонг.
Вот одна из тех фраз, что не способствовали моему примирению со школой.
25. ВУЛЬФ ОГОИН