Малые ангелы - Антуан Володин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Три недели.
Двадцать один день.
И была также двадцать одна история, которую Вилл Шейдман вообразил и пережевал в своем уме, глядя в лицо смерти, потому что постоянно его прабабки нацеливали на него карабины, будь то при свете звезды или при свете дня, словно чтобы ему хорошенько напомнить, что с минуты на минуту приказ спустить курок мог снова слететь с уст Летиции Шейдман, или Иалианы Хейфец, или кого-нибудь другого. Двадцать один, и совсем уже скоро двадцать два странных нарацца, не более одного за день, которые Вилл Шейдман сочинил в вашем присутствии, и когда я говорю Вилл Шейдман, разумеется, я имею в виду самого себя. И так произносил он здесь свой двадцать второй не поддающийся пересказу экспромт, не имея в перспективе ничего, кроме бредней выжившего, которому угрожает смерть, и ложного спокойствия перед этой самой смертью, и я лепил эту прозу в том же духе, что и все предыдущие, для себя в той же мере, что и для вас, выводя вас на сцену, чтобы ваша память сохранялась, несмотря на вековой износ и чтобы ваше царство пришло, потому что, даже если я всегда довольно слабо помогал вам в ваших начинаниях, то в отношении к вашим личностям и вашим убеждениям я всегда испытывал нежность, которую ничто никогда не в силах было замутнить, и я желал вам всем самого полного бессмертия или по крайней мере бессмертия, которое бы превосходило мое.
Я замолчал. Кузнечик только что прыгнул мне на ногу. Испытания преобразили мое тело. Нервные болезни спровоцировали рост паразитических лохмотий кожи. Повсюду появлялись на мне большие деревянистые чешуи и наросты. Кузнечик зацепился за них своими лапками.
Я открыл глаза. Ночная степь рисовалась на фоне звезд, потом наступила ночь. Мне хотелось с кем-нибудь поговорить. Мне хотелось, чтобы кто-то со мной поговорил о мужчинах и женщинах, которых я описал, рассказал мне о них с любовью и братстким сочувствием, и сказал мне: Я хорошо знал Лидию Маврани, расскажи мне еще, какой она была после того, как выжила, или: Расскажи, что нового у Беллы Мардиросян, или еще: Нужно, чтобы ты постарался описать все приключения Варвалии Лоденко, или еще: Мы тоже принадлежим к этому умирающему человечеству, которое ты описываешь, и мы тоже дошли до этого, до последней стадии рассеяния и небытия, или еще: Ты хорошо сделал, что показал, что мы были словно навсегда лишены радости переделать мир. Но никто не ободрил меня, никто не шепнул, чтобы я продолжал. Я был совершенно один, и неожиданно я начал о том сожалеть.
Кузнечик взгромоздился на струп моего правого бедра. Он дважды прострекотал, затем подпрыгнул, оттолкнувшись от веревки, которая связывала мне грудь, и снова застрекотал.
Старухи бесстрашно оставались стоять против меня, на среднем расстоянии в двести тридцать три метра. Мне хотелось им объяснить, почему я создавал нечто большее, чем просто маленькие, прозрачные и лишенные злого умысла истории, почему я предпочел оставить им в наследство странно незавершенные наррацы и как технически мне удавалось построить образы, призванные внедриться в их подсознание и воскреснуть позже в их размышлениях или снах.
В этот момент Наяджа Агатурян обратилась ко мне. Поскольку она отпраздновала свое двухсотлетие всего лишь двадцать семь лет назад, она была самым молодым стрелком в элитных войсках.
— Воскреснуть позже в их снах, — хотел я сказать как раз в этот момент.
Она резко встала, распрямила под луной свое тело, которое до того оставалось съеженным в комок в зарослях женьшеня и бударгана. Я увидел, как на вершине пригорка показалась ее нищенская шуба из сурка, на которой против света невозможно было рассмотреть во всех деталях многочисленные заплаты и киноварные украшения, а также магические слоганы на уйгурском языке, и я увидел ее маленькую головку, словно обезвоженную от старости, эту крохотную массу зернистой и лысой кожи, нижняя часть которой отражала звезды, когда из нее исторгались слова, потому что поддерживалась она железной вставной челюстью.
К Наядже Агатурян я испытывал особое чувство. Я не забыл, что во время моего вынашивания в доме для престарелых, когда меня прятали и не очень искусно зачинали под кроватью той или иной старой заговорщицы, она была единственной бабушкой в этой компании, которой пришло в голову, что рассказывать мне надо сказки для детей, а не истории классиков марксизма.
— Шейдман, — закричала она, — что это за странные наррацы, которыми ты нам морочишь голову? Почему они странные?.. Почему странные?
Я чувствовал себя усталым. Я ничего не отвечал, усталость не давала разжать мне губы. Несмотря на зуд, который меня одолевал, я не шевелил массой лохмотьев, в которые превратилась моя кожа и которые росли — я это ощущал — под воздействием лунного притяжения. От теплового излучения на небе прочертилась полоса, и на долю секунды я страстно уверовал, что старухи снова решили открыть по мне огонь и тем закончить дело, потом я понял, что, увы, ничего подобного не произошло. И снова наступило ожидание. У меня было желание ответить Наядже Агатурян, провыть в горячей ночи, что странное есть та форма, которую принимает красота, когда она теряет надежду, но я оставался стоять с закрытым ртом и ждал.
23. САФИРА ГУЛЬЯГИНА
В доме для престарелых обоняние замещает зрение, когда зрение слабеет или когда темной становится ночь. Оба здания «Крапчатого зерна» одинаково пахнут кухней с прогнившей капустой и луком, и они пахнут также подушками из конского волоса, положенными на кресла, залитые мочой, что заполняют большую залу, и они пахнут также вставными челюстями, выложенными на ночные столики, и коричневатой грязью, идущей вдоль коричневатых плинтусов, и черным черствым хлебом, и маленькими кисловатыми яблочками, которые здесь едят на десерт, а также черным мылом, которым натирают здесь паркет первого этажа каждый раз с приходом весны, и пылью ковров, которые сворачивают в коридорах во время генеральной уборки, и они пахнут резиновыми подстилками, которые сушатся по утрам в дортуарах, а зимой они пахнут поджаренными на масле пончиками, которые толстуха Людмила Матросян и дочь ее Роза Матросян пекут каждую среду в зимнее время, и они пахнут фармацевтическими препаратами, которые директриса каждую осень выгоняет из опят, и все менее и менее можно в них различить запах ветеринарных препаратов, привезенных из столицы, потому что если вначале то были опыты по достижению бессмертия старух, то потом научные работники перестали сюда приезжать или умерли, но в любом случае продолжали интересоваться старухами лишь заочно, и в конце концов бросили их в тысячах километров от всего, в обществе одних лишь специальных санитарок, которым был дан приказ стрелять, если те попытаются покинуть свой периметр тайги.
Два двухэтажных здания содержат в себе большое количество также и иных запахов, там можно вдохнуть, например, запах, который распространяют иллюстрированные литературные журналы, обложки которых прославляют красоту самоходных комбайнов и гусеничных тракторов, или же изображают виды Ангары или Абакана, сфотографированные с геологического парома где-то в бесконечном лесу, или же имеют своим сюжетом группы молодых работниц, достаточно упитанных, стоящих перед тоней или нефтяной скважиной, или же расплывшихся в радостной улыбке кокетливых энтузиасток на фоне атомных станций и скотобоен. И еще в обоих зданиях витает неясный след волос каждой из нас, и еще след синего фартука Людмилы Матросян, и запах очистков огурца, и затхлости воды, оставшейся от мытья посуды, а из глубины левого коридора доходят, извиваясь, устойчивые запахи туалетов, которые никогда по-настоящему не засоряются, но никогда и не чистятся, и с ними смешивается запах стенных шкафов, в которых складываются протравленные продукты, а также отрава для крыс, и в двух больших общих залах можно также почувствовать более дегтярный, чем у полихромных журналов, запах, распространяемый неиллюстрированными литературными журналами, где штатные авторы в торжественных выражениях, утвердившихся в литературе с тех пор, как литературе пришел конец, трогательным образом освещают волнующие подвиги нашего поколения и поколений наших отцов, которые поставили свой врожденный героизм на службу обществу, стремившемуся к идеалу эгалитаризма, и построили его кирпичик к кирпичику, — и все это несмотря на войны, массовые уничтожения, лишения и несмотря на лагеря и лагерных надзирателей, — и которые героически созидали его до тех пор, пока оно не перестало более функционировать, и даже до тех пор, пока не стало ясно, что оно вообще абсолютно не способно более функционировать.
Но это еще не все, потому что можно уловить здесь также и случайные запахи, как, например, запах жареной пыли, который мощно расползается по всем этажам, когда в середине осени снова включается центральное отопление, или запах птиц, которые весной по ошибке залетают в общую залу и неистово бьются о верхнюю часть стены, окропляя своим страхом и пометом портреты основателей дома для престарелых, и нужно также упомянуть ароматы вьющихся растений, которые заползают с улицы, и, в особенности, мощное присутствие смолы, которая выступает на коре растущих по соседству черных лиственниц и елей и которая сверкает на наблюдательных пунктах, где не несет службу уже ни один солдат, сооруженных в глубине огорода по нашей личной просьбе для того, чтобы у нас оставался хоть какой-нибудь ориентир и чтобы наше замыкание в старости не отделено было слишком резкой гранью от мира нашей молодости.