Александра и Курт Сеит - Мария Вильчинская

Шура смущенно замялась. В Петрограде, кажется, все умели передвигаться по льду не хуже, чем по мостовой, и ей было немного стыдно признаться, что она никогда в жизни не стояла на коньках. Когда Сеит приглашал всех на каток, она согласилась, думая, что посидит на скамеечке, пока другие катаются. Но придумывать какие-то причины для отказа теперь уже было бы слишком глупо, поэтому в конце концов она все же честно ответила:

– Я не умею.

– Вы не умеете кататься на коньках? – изумился Сеит. – Да вы даже не представляете, как многого в жизни вы лишены! Тогда тем более идемте на каток, я вас научу!

Он подхватил ее под руку и, не слушая возражений, повлек за собой. Шура не то чтобы сопротивлялась, но в отличие от него не испытывала особого воодушевления. Особенно после того, как мимо них по льду на огромной скорости промчался молодой человек на коньках, ловко лавируя чем-то вроде паруса, который он крепко сжимал в руках.

– Не беспокойтесь. – Сеит, похоже, перехватил ее испуганный взгляд и все понял. Он остановился, взял ее руки в свои и мягко сказал: – Шура, я обещаю, что буду крепко держать вас и не позволю вам упасть. Вы доверяете мне?

Она подняла на него глаза, и на несколько мгновений мир словно замер. Сеит смотрел на нее, она смотрела на него, и ни один из них был не в силах не то что отвести взгляд, но даже вздохнуть.

Резкий порыв ветра бросил им в лица пригоршню острых, словно мелкие иголочки, снежинок, заставив вернуться в реальный мир. Шура проглотила комок, застывший в горле, и прошептала одними губами:

– Да.

Она понимала, что говорит не только о катании на коньках. И Сеит понимал, она видела это по его взгляду. Но он ничего больше не сказал. Опять не сказал, хотя она ждала, чувствовала, что сейчас тот самый момент, когда можно и нужно заговорить о чем-то более важном, чем погода, музыка или петроградские традиции.

Но Сент отвернулся, вновь крепко взял ее под руку и повел к катку, окруженному забором из парусины. О том, о чем они оба думали, он вновь не сказал ни слова. А если и хотел, уже не было времени – на катке их ждали хохочущие друзья.

– Шурочка, ты даже не представляешь, что сейчас было! – возбужденно заговорила Таня, сверкая глазами. Она разрумянилась на морозе и стала еще красивее, чем обычно. – Представь себе, идем мы и вдруг встречаем Фелисити Дубровскую, ты ее, возможно, видела в театре, это моя главная конкурентка. Они с Фанни давние знакомые еще с Москвы и терпеть друг друга не могут. Меня она тоже не любит, но скрывает. Так вот, идем мы, сталкиваемся почти лоб в лоб, и Фанни ей говорит: «Дорогая, вы прекрасно выглядите!» А Дубровская, представь себе, отвечает: «Не могу ответить вам таким же комплиментом».

– Возмутительно, – честно сказала Шура.

Но Таня рассмеялась еще веселее.

– Ни за что не догадаешься, что ей ответила Фанни!

– И что же?

Таня выдержала паузу для большего эффекта и, давясь от смеха, сообщила:

– А вы бы, как и я, соврали!

Они с Фанни и Мэри Трубецкой дружно рассмеялись – похоже, у них у всех имелся зуб на Фелисити Дубровскую, – и упорхнули обратно на каток, с легкостью скользя по льду.

Шура посмотрела им вслед с некоторой завистью, уныло представляя, как она сама будет неуклюже смотреться на их фоне. Но Сеит протянул ей руку, и ей оставалось только протянуть свою в ответ.

Несмотря на собственное неумение и смущение по этому поводу, кататься на коньках Шуре понравилось. Конечно, это было нелегко, но врожденное чувство баланса, благодаря которому она так хорошо танцевала, помогало ей держать равновесие. Правильному скольжению она тоже легко научилась.

А большего пока и не требовалось – Сеит хорошо катался, с легкостью вел ее за собой, и уже через несколько минут они влились в толпу веселых парочек, скользящих по кругу под наигрываемые оркестром веселые мелодии.

Пожалуй, прогулка по городу, во время которой они сказали друг другу так много и в то же время так мало, а потом это катание на катке рука об руку сделали этот день одним из самых важных в жизни Шуры. Даже спустя много лет она могла подробно пересказать все, о чем они тогда говорили, о чем она думала и что чувствовала.

Удивительно, но вечер в роскошном ресторане на фоне этого как-то поблек и почти не запомнился. Возможно, будь это ее первый ресторан, он пополнил бы копилку впечатлений, но после ужина с Таней ощущения от «Restaurant de Paris» были уже не особо яркими.

Вечером, когда Сеит провожал друзей к ждущим их экипажам, они с Шурой вновь шли рядом, и более того, рука об руку, благо в ночном полумраке это вряд ли кто-нибудь заметил.

Когда пришла пора прощаться, Шура все никак не могла подобрать слов, хотя и расставались-то они всего до следующего дня – они еще раньше выяснили, что оба обязательно будут на приеме у Паниных. А потом она вдруг вспомнила, какой вопрос то и дело вертелся у нее на языке, да все неудобно было спрашивать:

– Почему вас называют то Сеит, то Курт Сеит?

– Стыдно признаться, – улыбнулся тот, – но видимо все дело в том, что я слишком много плакал. У меня есть только одно оправдание – мне тогда было всего несколько дней от роду.

Шура тоже улыбнулась.

– Вы шутите?

– Нет, как ни странно, но именно сейчас я абсолютно серьезен. Это древняя крымская традиция, пришедшая из глубины веков. Когда-то люди считали, что новорожденные дети плачут потому, что слышат вдалеке вой волков и боятся их. И справиться с этим, если следовать поверью, можно только одним способом – добавить к имени ребенка прозвище Курт, что по-нашему означает «волк». Тогда ребенок перестает бояться и успокаивается. Вот так я и стал не просто Сеитом, а Куртом Сентом.

– Волк… – прошептала Шура.

Она невидящим взглядом смотрела на освещающие набережную электрические фонари, а видела заснеженный лес, след от падающей звезды на черном бархатном небе и пронизывающий взгляд желтых глаз.

Волк. Не она ли тогда сказала Тане, что ее суженый – волк. Нет, как можно верить в такие глупости? Она уже не ребенок.

Но разве в жизни бывают такие совпадения?

Если бы Шуру спросили, чего она еще ждет от этого дня, она бы уверенно сказала, что ничего. Для одного дня откровений и потрясений уже было более чем достаточно. Да и казалось бы, ну что может произойти дома, какие там могут ждать сюрпризы? Никаких!

Поэтому домой она сегодня ехала с особым чувством – как в тихую гавань, где можно отдохнуть и все обдумать.

Но к счастью или к несчастью, она не пошла сразу к себе в комнату, как это сделала Валентина, а решила сначала заглянуть к отцу в кабинет. И выходя из гостиной, она столкнулась с горничной, которая несла на подносе почту.

– Я сама отнесу их в папин кабинет. – Шура взяла у нее письма. – А ты подшей кружева к платью Валентины, она скоро вернется, будет сердиться, если не сделано.

– Слушаю-с. – Горничная присела и убежала вверх по лестнице.

Шура, разумеется, просто собиралась отнести отцу письма, никаких других планов у нее не было. И она бы так и сделала, если бы не увидела имя отправителя на верхнем конверте.

Барон Крофт.

Так представился главарь грабителей!

Зачем он пишет отцу? Такой ловкий и опасный человек не может просто так прислать письмо, просто чтобы передать привет. Он наверняка что-то задумал, и скорее всего опасное.

Она даже почти забыла о своих собственных переживаниях. Воровато оглянулась, взяла конверт и после небольшого колебания вскрыла его. Если все будет в порядке, то придумает что-нибудь. Скажет, что спутала вон с тем письмом, где, похоже, счета от модистки.

Но увы, самые худшие ее опасения подтвердились. Напечатанное на машинке письмо гласило:

«Если г-н Верженский не желает, чтобы письмо, в котором он высказывает опасные политические взгляды, было передано г-ну Протопопову, пусть он приготовит десять тысяч рублей наличными. Инструкции будут переданы ему дополнительно».

Это… шантаж?

Грязный, подлый шантаж!

У Шуры от возмущения даже щеки запылали. Как смеет этот негодяй их шантажировать?! Да что он себе позволяет?! Отец никогда не написал бы ничего опасного, и взгляды у него вполне умеренные!

Она решительно зашагала к кабинету. Надо показать папе это ужасное письмо, и пусть он сам передаст его в полицию, может быть, это поможет найти грабителей.

Но у самых дверей она услышала, как отец диктует секретарю письмо (сам он не любил лишний раз писать, пальцы болели из-за артрита):

«С продовольствием стало совсем плохо, города голодают, в деревнях сидят без сапог, и при этом все чувствуют, что в России всего вдоволь, но что нельзя ничего достать из-за полного развала тыла. Москва и Петроград сидят без мяса, а в то же время в газетах пишут, что в Сибири на станциях лежат битые туши и что весь этот запас в полмиллиона пудов сгниет при первой же оттепели. Все попытки земских организаций и отдельных лиц разбиваются о преступное равнодушие или полное неумение что-нибудь сделать со стороны властей. Каждый министр и каждый начальник сваливает на кого-нибудь другого, и виноватых никогда нельзя найти. Ничего, кроме временной остановки пассажирского движения для улучшения продовольствия, правительство не могло придумать. Но и тут получился скандал. Во время одной из таких остановок паровозы оказались испорченными: из них забыли выпустить воду, ударили морозы, трубы полопались, и вместо улучшения только ухудшили движение. На попытки земских и торговых организаций устроить съезды для обсуждения продовольственных вопросов правительство отвечает отказом, и съезды не разрешаются. Приезжавшие с мест заведовавшие продовольствием толкаются без результата из министерства в министерство, несут свое горе председателю Государственной думы, который в отсутствие Думы изображает своей персоной народное представительство».