Избранное - Меша Селимович

Потом я смотрел, как молла Юсуф переписывает Коран, сидя в густой тени развесистой яблони перед текией,— ему было необходимо ровное освещение, без отражения и без теней. Я наблюдал за полной розоватой рукой юноши, выводившей сложные завитки букв, бесконечную цепь слов, по которым будут блуждать чужие глаза, не думая о том, как долго длилась эта тяжелая работа, и, возможно, не замечая ее красоты. Я был потрясен, когда впервые увидел неповторимое мастерство юноши, и вот спустя уже столько времени продолжаю смотреть на его работу как на чудо. Тонкие, благородные линии, плавные закругления, ровная волна строк, красные и золотые заставки, многоцветные рисунки на полях — рождалась красота, которая приводила в смятение человека, красота несколько даже греховная, поскольку она уже не средство, а самоцель, нужная лишь самой себе, сверкающая игрой красок и форм, отвлекающих внимание от того, чему эта красота должна была служить; она становилась даже чуть постыдной, словно бы эти пестрые страницы излучали плотское вожделение, и все потому, что красота сама по себе чувственна и грешна, а может быть, и потому, что я видел вещи не так, как надо их видеть.

Так же как вчера, лавр душил меня своим густым ароматом, доносилась песня, та самая, вчерашняя, поразившая меня обнаженным бесстыдством, во мне снова поднималась черная злоба — та самая, вчерашняя, наполнявшая меня ужасом, я сошел с борозды, теперь я — отрезанный ломоть, ничто больше не удержит меня, ничто не спасет от самого себя и от мира, день не защитит меня, я больше не хозяин ни своих мыслей, ни своих поступков, превратился в укрывателя разбойника, нужно уходить отсюда куда угодно, нужно уйти от этого юноши, что раздражает меня своим испытующим взглядом, приходится говорить какие-то пустяки, чтобы не выдать себя, он многое знает обо мне вчерашнем, в нем есть что-то темное, жестокое, но спокойное, никогда прежде не доводилось мне видеть такого горящего и уверенного взгляда.

Я отвернулся от него, от той жуткой картины, которую увидел в нем, от беспричинной ненависти, которая вспыхнула во мне, удушая, как дым, как запах тления. Как спокойно он отправился за солдатами и навел их на беглеца. Ни секунды не раздумывал он над чужой судьбой, над чужой жизнью, над тем, что тот, возможно, и не виновен. Я мучился целую ночь, он рассудил сразу. И сейчас безмятежно выписывает свои изящные грешные буквы, плетет, словно паук, свою чудесную ткань — умело, строго и бесчувственно.

Я подошел к неровным следам на песке и стер их.

— Одна нога у него босая,— сказал Юсуф.

Он наблюдал за мной, следил за моими движениями и моими мыслями. Меня охватило безумное желание помочь ему освободиться от сомнений, от мучительных догадок, рассказать все, что я думаю о беглеце и о нем, хотя ничего хорошего он не узнал бы, что я думаю о них, о себе, о многом, рассказать даже о том, чего я не думаю, только бы это содержало скверные мысли.

— Может быть, его уже схватили,— произнес я как в тумане, почти теряя сознание.

Мига было достаточно, чтоб осторожность сделала мне предупреждение и я изменил слово. Я испугался этого молодого человека, испугался того, что собирался сказать, и того, кем бы я мог стать, и того, что бы он мог сделать.

Речь моя зазвучала совсем по-иному и не соответствовала ни напряженности моего гневного решения (я едва скрыл это), ни окраске голоса, которым я намеревался высказать хулу, и он посмотрел на меня удивленно, словно бы разочарованный.

И тут я понял, что с самой же первой минуты знал, как поступит этот человек. Решив довериться кому-то в текии, избрав именно его, заранее отвергнув остальных, я словно бы решил, что лучше не вмешиваться, ибо был уверен, что он позовет солдат. Настолько уверен, что после молитвы в мечети долго блуждал по окрестным улицам, мне не хотелось видеть, как хватают и уводят беглеца. Я рассчитывал на бессовестность моллы Юсуфа. Я знал это и тем не менее почувствовал отвращение и презрение к нему. Он был исполнителем моего тайного желания, которое не было решением, решение принадлежало ему, однако даже если оно было моим, то осуществил его он.

Но может быть, я несправедлив. Если молла Юсуф в самом деле посчитал, будто я хочу передать беглеца солдатам, то его вина заключалась в послушании, но ведь это не вина. Его готовность быть жестоким еще вчера я назвал бы решительностью. Сегодня его укоряю. Не он переменился, а я, и, следовательно, все переменилось.

Любезностью я хотел отплатить за возможную несправедливость, о которой он не знал, но мне она мешала, хотя мое мнение о нем не очень изменилось, ненависть во мне не улеглась, и, может быть, я не вполне сумел ее скрыть.

Я сказал, что его Коран — истинно художественное произведение, а он взглянул на меня изумленно, почти испуганно, словно услышал угрозу. Может быть, потому, что искренняя приветливость у нас не в почете, а если и встречается, то всегда имеет корыстную цель.

— Тебе надо отправиться в Стамбул совершенствоваться в каллиграфии.

Теперь у него на лице появился настоящий испуг, который он ничем не смог скрыть.

— Почему? — тихо спросил он.

— У тебя золотые руки, жаль, если ты не выучишься всему, чему можно.

Он опустил голову.

Он не верил мне. Он думал, будто я ищу предлог удалить его отсюда. Я успокоил его, насколько это было возможно за столь короткое время, но в моей душе осталось странное чувство неловкости. Не был ли он полон недоверия ко мне и вчера, и в прошлом году, и всегда, но лишь сейчас его выявил? Неужели он тоже боится меня, как и я его?

Никогда раньше я так не думал, все меняется, когда человек выбит из колеи. А я не хотел выходить из колеи, менять угол зрения, ведь тогда я не буду тем, что я есть, а кем стану — никому не дано знать. Возможно, новым и неведомым существом, чьи поступки я не смогу уже ни определять, ни предвидеть. Неудовлетворенность — она как зверь: при рождении бессильна, а набрав силу, вселяет ужас.

Да, я хотел выдать беглеца солдатам, совесть моя спокойна. Беглец заключал в себе какой-то вызов, толчок, он манил в неизвестное, как сказочный герой, он воплощал собой мечту о храбрости, безумное упрямство и что-то еще более опасное, следовало задушить свои крамольные мысли, на его крови удержаться на месте, которое принадлежит мне, принадлежит по праву и совести.

Текия благодушествовала на солнце, в зелени плюща и сочных листьев, ее толстые стены и темно-красные крыши излучали прежнюю надежность, под стрехой слышалось тихое воркование голубей, оно проникло наконец в мою замкнутую душу, и я обрел покой, в саду пахло солнцем и горячей травой, у человека должна быть опора в жизни, дорогое ему место, оно должно служить ему защитой в мире, где на каждом шагу легко попасть в ловушку. Медленно, ступая всей ступней, я шагаю по неровному гравию, касаюсь рукой бархатистых шариков акации, слушаю журчащий говор воды, я вливаюсь в свой старый мир, словно оправившись после болезни, словно возвратившийся из дальних странствий путник, мысленно я бродил всю эту длинную ночь, а теперь день и солнце, и я вернулся, и все опять хорошо, я все обрел снова.

А когда я приблизился к месту, где мы расстались на рассвете, то опять увидел беглеца: смутная улыбка и насмешливое выражение на лице возникли передо мной в жарком мареве, рожденном днем.

— Ты доволен? — спросил он, спокойно глядя на меня.

— Я доволен. Я не желаю думать о тебе, я хотел тебя убить.

— Ты не можешь меня убить. Никто не может меня убить.

— Ты переоцениваешь свои силы.

— Не я переоцениваю, а ты.

— Знаю. Ты даже не говоришь. Ты, может быть, больше и не существуешь. Я думаю и говорю вместо тебя.

— Тогда я существую. И тем хуже для тебя.

Я пытался улыбнуться самому себе, беспомощно, почти сраженный. Пролетело мгновение с тех пор, как я торжествовал свою победу над ним и над тем, что он принес, а он уже ожил в моей памяти и стал еще более опасным.

5

Повешены ли замки на сердца их?

В длинной галерее, что, подобно квадратному обручу, опоясывала старый хан, люди загородили проход. Они толпились у дверей в одну из комнат, взволнованные, сбившись в кучу, образовав неправильный круг, в центре которого стоял солдат. Подходили еще люди, коридор наполнялся, словно забитый канал, пробегал шепот, негодующий и удивленный, у толпы был свой говор, иной, чем тот, которым пользовался каждый из этих людей в отдельности, он напоминал гудение пчел или рычание, слова исчезали, оставался лишь один звук, исчезали все настроения, оставалось общее — грозное.

Убили какого-то путника, купца, вчера вечером, сейчас приведут убийцу, его схватили утром, он сидел и спокойно пил, будто вообще не убивал человека.

Я не смел спросить, кто убийца, хотя его имя ничего бы мне не сказало. Боюсь, что я узнаю его, какое бы имя я ни услышал, ибо я думал только об одном. Почти не сомневаясь, я приписал это убийство моему беглецу. Он сделал это вчера, его преследовали, он укрылся в текии, а утром пошел пить, думая, будто он в безопасности. Я поразился тому, насколько узок круг, замыкающийся вокруг человеческой жизни, и как перекрещиваются тропы, по которым мы ходим. Случай привел его ко мне вчера вечером, а сейчас случай привел меня посмотреть на его конец. Вероятно, будет лучше, если понимание этого и доказательство скорой божьей справедливости я унесу в себе как символ и успокоение. Но я не мог уйти, я ждал, чтоб увидеть лицо, которое взволновало меня вчера, его разящую уверенность или, вернее, дерзость, чтоб позабыть о нем. Слушая тихий рассказ, как произошло убийство, ножом в шею и в сердце, я подумал, что впутался в грязную историю, что провел трудную ночь, терзаемый угрызениями совести, не чувствующий, что передо мной убийца, оскверненный встречей, униженный его словами, виноватый в том, что он убежал, что он мог не сделать такой глупости и не зайти в кабак.