Русская печь - Владимир Арсентьевич Ситников

Коробово в отпуск, мой отец в куче молодых парней снимал свой пиджак со значком «Ворошиловский стрелок» на лацкане и, оставшись в одной майке, выбрасывал вверх гирю. Говорят, что он был самый сильный в деревне. А я такую гирю обеими руками до пупа не подниму. Только покачал ее на месте, как ваньку-встаньку, и отошел.

На току нам все обрадовались. Женщины заулыбались. Сила пришла!

— Ну что ж, вспомним молодость, — сказал Андрюха, будто был уж человеком в годах, и ловко сбросил на кучу соломы свою куртку.

— Припомни, припомни, Андрей Кириллович, — как-то заискивающе попросил Сан. Он стоял у молотильного барабана, весь был в мякине. Наверное, долго работал.

Андрюха подошел к барабану. По тому, как прочно поставил ноги, я понял, что и эта работа для него привычная, и тут он не оплошает. А он еще и развеселил всех, спел частушку:

Ну не стану к барабану

Снопики развязывать.

Ну кому какое дело

Про меня рассказывать!

Все засмеялись.

Мне оставалось взять кнут из рук давно не стриженного желтоволосого парнишки, замученного денской ходьбой по кругу, и погонять лошадей.

Заурчала молотилка, взвыл барабан, засвистел жадными зубьями. Андрюха ловко направил со стольца в его утробу развязанный сноп. И закипела работа, из которой теперь никому невозможно было выключиться. Все вроде зависело от нас, погонычей, здесь начинал крутиться вал, но основным был, конечно, Андрюха. Его ловкость и быстрота задавали темп молотьбе.

Сверкая зубами да белками глаз, он быстро перехватывал снопы, то и дело кричал что-то Ванюре, подававшему их. Видно, не успевал Ванюра. Играла на чумазом лице Андрюхи улыбка. Ему было приятно работать, чувствовать себя таким сильным и умелым. И всем остальным было приятно с ним. Такой веселый и горячий парень заскучать не даст.

Жалко, что из-за рева молотилки мне не слышно было, что он кричит.

Женщины, повязанные наглухо платками, улыбались глазами. Видно, припомнился им довоенный многолюдный молотильный ток. В войну работа шла не так живо. Женщины, мальчишки да старики — не та сила. Работать им приходится долго, от темна до темна.

А до войны на токах было весело и шумно. На смену цепам пришла в колхоз молотилка с конным приводом. Это уже техника! Любили у нас в Коробове горячую артельную работу на току. И шуток и веселья тут было полно. В обед затеют парни и девки обливаться водой — не унять. Мы, мальчишки, тоже радовались, с визгом кувыркались на соломе. А как приятно было побултыхаться после такой потной работы в пруду!

Долго гудел барабан. Даже Андрюха притомился, перестал поторапливать Ванюру.

— Кончай, кончай, — замахал руками Сан. — Снопов нету. Все измолотили. Спасибо, Андрей Кириллович!

Я с облегчением вышел из круга. С непривычки обносило голову, но я старался держаться бодро. Подумаешь, молотьба! Что я, первый раз, что ли, на току?!

Галинка с Феней нагребали в мешки зерно. Первым подставил свою спину Ванюра и медленно пошел, широко расставляя ноги. Глаза от тяжести вылезают из орбит. Андрюха подхватил мешок легко и ловко, а меня понесло куда-то в сторону, и я упал бы, наверное, и разбился о деревянные чаши весов, если бы не Сан. Он подхватил мой мешок так быстро, что, показалось мне, даже Феня с Галинкой не заметили этого. Спасибо Сану. Спас меня.

— Сходи-ка, Паша, принеси порожних мешков, — сказал мне он.

Я понял, что никаких мешков ему не надо, а если надо, так не срочно. Просто хочет он уберечь от позора, видя мое городское слабосилие. Благодарный ему за это, я бросился за мешками.

Когда я вернулся к житнице, телеги были нагружены. Ефросинья ругала Андрюху, не пускала его везти зерно на глубинку.

— Да что ты, костолом этакой! Ведь у тебя один день остался, а ты дома не побудешь, не отдохнешь, не наглядимся мы на тебя! — и заплакала. — Не езди, Андрюшенька, не езди, жданой.

— Сама ведь говоришь, что печь не надо бить, так я хоть съезжу. Ну быстро ведь, — виновато уговаривал ее Андрюха.

Я понимал, чего хотелось ему. Ему хотелось съездить потому, что к глубинному складу должна ехать и Галинка. И он настоял на своем. Я ехал с Ванюрой на одном возу. Вначале он жевал какую-то травинку, а потом откинулся и задремал. Видно, поздно вернулся из Кропачей. Андрюха же вначале ехал на своей подводе, а потом, будто невзначай, догнал Галинку и, взявшись рукой за грядку телеги, пошел рядом. О чем они говорили, я не знаю, только Андрюха бесшабашно сдвинул кепку на затылок, а Галинка не поднимала взгляда, вила плетешок из сухих былинок и молчала, улыбаясь. Когда разгрузили зерно и ехали обратно, они далеко отстали от нас. Ванюра сердился и то гнал свою лошадь, то внезапно сворачивал в ельник.

— Пужнем их?

Мы таились, ожидая, когда подъедут Андрюха с Галинкой, и внезапно выскакивали из леска. Но ни Андрюха, ни Галинка будто не замечали наших стараний, только улыбались, словно наши шутки были забавами каких-нибудь трехлеток. И не пугал их дикий Ванюрин разбойный свист и крик. Чем-то они были связаны, и никак мы не могли проникнуть в их уединенное таинство. Ванюра под конец скис и начал говорить о том, что девки — они всегда портят все парнячье приятельство. И Галинка тоже все портит. Он бы на месте Андрюхи накостылял ей по шее: пусть не вяжется. Ванюра бы мог так сделать.

Вернулись мы под вечер. Как только я вступил в Агашину избу, у меня пропало желание и садиться за стол и вообще быть здесь. Приехал со строительства Агашин муж Степан, бывший председатель колхоза, хитроватый мужик с глубоко сидящими, словно вдавленными глазами.

Степана у нас в семье не любили и боялись. Когда дедушка организовал в Коробове колхоз, был Степан счетоводом. Поначалу все шло у них ладно. Дедушка вставал до солнца, ложился позднее всех в деревне. Вот дело, которому он может отдать душу.

Говорят, что он в ту зиму агитировал мужиков за то, чтоб построить на речушке Каменице электростанцию, разбить по весне за деревней фруктовый сад. Конторы еще не было у колхоза, все собрания проходили в нашей избе. Под потолком слоился синий табачный дым, от которого першило в горле. Разгоряченный, с пылающими румянцем щеками, дедушка убеждал мужиков в этом же году перейти на многополье, доказывая, что трехполка давно изжила себя, не дает зерна и кормов. Мужики, расстегнув бараньи шубы, крутили головами: складно Авдеич говорит, а выйдет