Авиатор - Евгений Водолазкин

Вот что всплыло из глубин моего сознания: академический рисунок полагает свое основание на знании и понимании формы, ему чуждо бессмысленное срисовывание и рисование по впечатлению. И еще: форму необходимо вписать в формат, чтобы она не плавала и на периферии рисунка не возникали скучные места.

Интересно все-таки: такие вещи приходят в голову только художникам или всем? Например, Гейгеру?

Сегодня Гейгер появился в сопровождении мальчика лет семи. Точнее, Гейгер зашел за какими-то бумагами Валентины (они лежали на подоконнике), а мальчик смотрел в щелку двери – я его видел. Когда я спросил у Гейгера, что с Валентиной, дверь открылась полностью.

– У нее ранний токсикоз, – сказал мальчик. – А мы с папой пришли за ее вещами.

За его спиной показался смуглый, коротко стриженный тип с сумкой в руках – надо полагать, муж Валентины. Ниже ее ростом. Он отодвинул мальчика от двери и с хлопком ее закрыл. Гейгер развел руками.

– Валентина снова беременна, и я, представьте себе, к этому не причастен.

Судя по дверному хлопку, муж Валентины в этом уверен не был.

– А я ведь тоже непричастен, – пошутил я.

– Вас это огорчает? – серьезно спросил Гейгер.

Я промолчал. Меня радовала непричастность Гейгера.

Как жизнеописатель, я склонен ему верить.

Гейгер сказал мне, что недалек мой выход в свет. Я спросил, что это значит, хотя и сам всё отлично понимал. Я ведь смотрю телевизор и читаю газеты. Гейгер, сев, как он любит, верхом на стул, пояснил, что в ближайшее время я войду в медийное пространство. В качестве, с позволения сказать, ньюсмейкера (есть на свете и такое слово). Рано или поздно это должно было случиться.

– Эксперимент, – сказал Гейгер, – требует денег, а общественный интерес – это деньги.

Я молчал, обдумывая красивую фразу. Ее автор тоже молчал. За окном светило солнце, и о подоконник дробно стучала капель. Таяние снега происходило под заинтересованным наблюдением Гейгера, но без его участия. Так же примерно, как и моя разморозка. На днях Гейгер признался, что до сих пор не понял, какой именно раствор вводили мне в сосуды. В них обнаружился обычный физраствор, не обеспечивающий сохранность клеток при замораживании. Несомненно, была еще какая-то химическая добавка, которая за годы моего ледяного сна попросту улетучилась. Если бы не это, я бы, нужно думать, так легко не разморозился.

Обнаружив в моих сосудах физраствор, Гейгер заменил его при разморозке кровью моей группы, что, по его словам, было не так уж сложно. Состав первоначального раствора был гениальным открытием тех, кто меня заморозил, но формула этого открытия по ряду причин не сохранилась. О причинах я не стал расспрашивать – это не так уж интересно. Зная особенности нашей страны, проще удивиться, что хоть что-нибудь сохранилось.

В этой истории нас с Гейгером утешает то, что сохранился я. Это мы считаем безусловным достижением.

Вспомнилось то, отчего нельзя не покраснеть. Но нельзя и не засмеяться. О том, как мы с Севой ходили к проститутке, – таким могло бы быть заглавие этого рассказа. Именно ходили – потому что тем дело и кончилось, и именно к проститутке – поскольку на нас двоих она была одна.

Идея была Севина. Даже не идея – мечта. Он неоднократно говорил мне, что, если бы мы накопили денег, могли бы, например, пойти в публичный дом. Словечко например в этих высказываниях гостило неизменно, и меня это смешило. Например можно пойти в цирк или иллюзион, идти же например к проституткам, на мой взгляд, было как-то странно. Скорее всего, Севе казалось, что это словечко несколько разряжает ситуацию. Делает предложение менее, что ли, необычным. Судя по тому, как часто он к этому возвращался, тема его волновала ощутимо.

Сева говорил, что нужно, в сущности, не так уж много, хотя на карманных деньгах даже такую сумму мы наберем не скоро. По его расчетам выходило также, что брать одну проститутку на двоих гораздо дешевле, чем двух, что нужно лишь правильно договориться. Исходя из нашего юного возраста (похохатывал Сева), девушка подумает, что мы мало чего стоим в постельном отношении, в то время как мы (Сева делал неприличное движение бедрами) ее просто замучаем.

Случай представился по окончании очередного гимназического класса. Мы отмечали это у нас на Большом, и каждый от своих родителей получил в награду деньги.

– Сегодня пойдем к проституткам, – прошептал мне на ухо Сева. – Будь готов.

Я ничего не ответил. Не уточнил даже, что он имел в виду под готовностью.

– Их снимают рядом, на Большой Пушкарской.

Поколебавшись, я кивнул. В конце концов, об этом было столько разговоров, что оставить сейчас Севу одного было бы предательством. А если уж совсем честно, то и я испытывал некоторое – ну, скажем так, любопытство.

И мы пошли. По дороге Сева рассказывал мне, что и как именно следует делать с дамой.

– У кого-то из нас может сегодня не получиться, – как бы между прочим сказал Сева. – Так бывает, когда волнуешься.

По его критическому взгляду на меня было понятно, у кого может не получиться. Такие взгляды по отношению ко мне он позволял себе не так уж часто.

Девушки стояли в предсказанном Севой месте, и это подняло степень моего доверия к нему. Когда Сева направился к одной из них (самой, как мне показалось, крупной), я предпочел остаться на расстоянии. Он бросил на меня рассеянный взгляд, но движения своего не изменил. Подойдя к своей избраннице, Сева завел с ней обстоятельный разговор. Время от времени он показывал на меня, а девушка пожимала плечами. На меня она толком даже не взглянула, потому что вопрос упирался, по всей видимости, не в меня, а в деньги. В конце концов Севе удалось с ней договориться, и нас обоих она пригласила следовать за ней.

– У нас с ней два часа, – шепнул мне Сева на ходу. – По часу, значит, на каждого.

Девушку, которую Сева собирался замучить, звали Катей. Девушкой она, конечно, не была – ни по роду своих занятий, ни по возрасту. Идя сбоку от Кати, я ее украдкой рассматривал: лет ей было за тридцать. Мы шли совсем недолго. Катя свернула во двор деревянного дома и поднялась на второй этаж.

Ничего из того, что я себе представлял, в Катином жилище не было – ни алых портьер, ни огромной под балдахином кровати. Это было бедное жилище – именно жилище, в котором, освободившись от клиентов, Катя попросту жила. Да и сама Катя меньше всего напоминала жрицу любви. Облокотившись о кухонный столик, перед нами стояла усталая, не первой свежести женщина.

Первым в комнату пошел с ней, разумеется, Сева. Я остался в кухне, приготовившись заткнуть уши при первых же стонах. Но стонов не последовало. Через полчаса из комнаты вышел Сева – руки в карманах брюк. Красный как рак (упарился?) и уже одетый. Вслед за ним в дверях показалась Катя – тоже без особого беспорядка в одежде. Усталость ее (замучил-таки, подлец!) явно усилилась. Жестом она пригласила меня в комнату. Пригладила русые и, по-моему, не очень чистые волосы.

– Так-с. Я говорил, что у кого-то из нас сегодня не получится… – неожиданно выпалил Сева.

Бодрость тона не оставляла сомнений, что это намек на меня.

– У кого же, интересно? – спросил я не без вызова.

– У меня…

На Севином лице появилась приклеенная улыбка. От этой улыбки – в сочетании с невыразимо грустными глазами! – из утробы моей начал подниматься хохот. Дойдя до верхнего предела, он судорожно выходил из меня, а я не мог остановиться. Неожиданно для меня захохотала и Катя. Хохотала она грубо и зло, сотрясаясь всем своим крупным телом, и не было в ней больше ни капли усталости. Смеялся, повизгивая, даже Сева – ему больше ничего не оставалось делать.

С Катей я, разумеется, уже не пошел. Мы дали ей денег за одного человека. Получая деньги, она продолжала хохотать. Выйдя на улицу, мы долго смотрели на ее окна. Был солнечный июньский день. Легкий ветер нес запахи разогретого дерева и лошадиного навоза, то тут, то там лежавшего на булыжной мостовой. Шевелил занавески в Катином окне, за которыми (я видел) стояла Катя и смотрела на нас. Лица ее я не удержал в памяти, но запахи и колыханье занавесок в окне – они запомнились. И тусклый блеск булыжника на солнце, и деревянные дома. Позднее я узнал, что в этих домах селились подобные Кате женщины. Мы с Гейгером недавно гуляли по Пушкарской – теперь там этих домов нет, да и женщин тоже. Тела их, вобравшие в себя столько пота и спермы, давно истлели.

Гейгер сказал, что мой биологический возраст – около тридцати лет. В жидком азоте я почти не состарился.

Через неделю после того, как уголовное дело по поводу Зарецкого было закрыто, к нам в квартиру пришли с обыском. Только теперь это был не уголовный сыск, а ГПУ. К тому времени я повидал тех и других и мог сравнивать. Сыскари в большинстве своем были еще дореволюционного призыва. Люди мне понятные, со своеобразным чувством юмора, в чем-то даже симпатичные. Те, кто работал в ГПУ, казались их полной противоположностью: мрачная сосредоточенность гэпэушников к шуткам не располагала. Когда меня вызывали на опознание Зарецкого, я поделился этим наблюдением со следователем Трешниковым. Он посмеялся и сказал, что главная разница между уголовным сыском и политическим в том, что первые от дела ищут человека, а вторые ищут человеку дело. О профессиональных качествах гэпэушников Трешников высказывался без большого уважения.