Военная фортуна - Патрик О'Брайан

— У менэ эсть ваши кныги, — и добавил нечто, чего Стивен не разобрал — так силен был шотландский акцент и так тих севший от смущения голос. Но, судя выражению лица молодого коллеги, слова были вежливыми.

— Вы очень добры, — пробормотал Стивен. — Очень любезны. Вы, уверен, тоже натуралист?

Разумеется. «Еще рэбенком» Маклин «добил микля, которова отэц збил камнэм, и с тэх порр» вскрывал всех зверушек, попавших под руку — сравнительная анатомия стала его коньком. Он принялся перечислять животных, внутренние органы которых ему доводилось сопоставлять. Но поскольку «скоути-аллен», «партан», «клоки-ду» и «гоук» не позволяли представить о чем речь, шотландец стал обозначать животных соответствующими именами из классификации Линнея. От чего оставался один шаг до описания интересного процесса на латыни. Воспитанник Йенского университета, Маклин свободно владел этим языком, и Стивен без труда понимал его. Постепенно завязалась оживленная беседа, в которой почти не звучало английских слов, не считая редких «дэ» или «нэт». Они так глубоко погрузились в слепую кишку monodon monoceros,[14] когда Мэтьюрин осознал вдруг пораженное молчание, воцарившееся справа от него. Переведя взгляд, он увидел довольные ухмылки Баббингтона и Байрона.

— Мы тут как раз хвастались вами, сэр, — заявил Баббингтон. — Говорим, вы шпарите по латыни так, что епископа за пояс заткнете, а эти ребята нам не верили.

— Дилк, — вскричал Уорнер, явно не слишком довольный происходящим, — убирай со стола!

Когда принесли неважного качества портвейн, первый помощник скомандовал:

— Мистер Вайс, за короля!

Стивен выпил за здоровье Его Величества, не удержавшись от гримасы, нащупал в кармане амбойнскую чируту и встряхнулся.

— Когда будете располагать временем, мистер Маклин, почту за честь показать вам что-нибудь из моей коллекции.

Маклин вскочил. Я, мол, прямо сейчас в полном распоряжении уважаемого доктора, заявил он, не помешало бы только заглянуть на камбуз, выкурить трубочку. Последние слова были произнесены с боязливым взглядом на Уорнера.

— На камбуз, покурить? Я с вами, — заверил шотландца Стивен. — Прошу, указывайте дорогу.

«Есть некая необоримая слабость в моем характере, — добавил он про себя. — Едва только избавлюсь я от одного пристрастия, как тут же обзавожусь другим. Как не терпится мне добраться до чируты! Надо вернуться к нюханию табака».

На камбузе им были не рады. Все курильщики свободной вахты уже собрались здесь, и приход офицеров был встречен угрюмым молчанием. Молчанием и неодобрением. К своему доктору они попривыкли. Приход его никогда не вызывал радости, поскольку вынуждал всех заткнуть рты, но к нему уже притерлись. Людям не всегда нравится то, к чему они привыкают, но непривычное вызывает отторжение неизбежно. Матросы «Ля Флеш» не привыкли к этому новому доктору. «Леопардовцы» могли расхваливать его как угодно, и вполне возможно, он и впрямь был мастер обращаться с пилой и пилюлями, но все курящие «фличи» (так они себя величали) желали лишь одного — чтобы этот чужак проваливал куда подальше. Доктор Мэтьюрин уловил настроение — не по словам и не косым взглядам, но по одной внутренней силе неприятия.

— Пойдемте, коллега, — сказал он, бросая недокуренную сигару в камбузную плиту. — Нам пора.

Таково было начало близкого их знакомства, так же как начало самого приятного плавания из всех, что приходилось совершать Мэтьюрину. Муссон уверенно влек корвет на запад и юг по бескрайнему и гостеприимному морю; ни единого островка, ни судна, только изредка встречавшаяся птица напоминала о существовании земли и только облака служили их спутниками. Шла рутинная морская жизнь, размеряемая ударами колокола и привычными флотскими церемониями: скрип известняковых плит по палубе, уборка рано поутру, команда свернуть койки, предполуденные работы, сам полуденный обряд, когда не менее дюжины секстантов нацеливались на солнце с переполненного квартердека «Ля Флеш», после чего Йорк говорил: «Продолжайте, мистер Уорнер». Дудки боцмана и его помощников свистали матросов к обеду; флейта звала на раздачу грога; барабан в приятный вечерний час сообщал о приеме пищи в кают-компании, он же открывал учения и давал отбой; опять же дудки приказывали готовить койки и говорили о начале вахты. Все это было прекрасно знакомо Стивену. Что было намного менее привычно — и со временем стало производить некий гипнотический эффект — так это полное отсутствие всяких неожиданностей, которыми изобилует жизнь моряка: ни шквалы, ни штили не нарушали плавного течения дней.

«Ля Флеш» рассекал океан, бескрайний диск вод, горизонт вокруг которого оставался неизменным, не отдаляясь и не приближаясь; ход корабля не нарушали ни враги, ни штормы, ни преступления на борту. Казалось, плавание будет вечным. Прошлое покинуло Стивена, а будущее представало таким далеким и неопределенным, что казалось почти несбыточным. Его «леопардовцы», как и «фличи» Маклина пребывали в добром здравии, и как бы странно это не выглядело, соленые говядина и свинина, сухой горох, тяжелая работа, избыток рома, тесный кубрик и недосыпание совершенно не препятствовали этому. Работы у хирургов было мало, и каждое утро, позавтракав, они отправлялись в форпик, где сортировали, классифицировали и описывали сокровища, добытые на острове Отчаяния и в Новой Голландии, обнаруживая удивительные аналогии между этими формами жизни и теми, с которыми их знакомство носило более тесный характер. Иногда коллеги укрывались в логове за кнехтами, личном владении Маклина, и препарировали под светом мощных ламп, подчас далеко за полночь, окруженные густым ароматом спирта и других консервантов. Пить Маклин не любил — свойственный ему запах алкоголя был естественного свойства, — зато был курильщиком, курильщиком страшным, и в своем логове он признался Стивену, что бросает вызов первому лейтенанту, никогда не гася трубку.

Маклин являлся вполне добропорядочным молодым человеком, сыном крофтера,[15] благодаря невероятной настойчивости и усилиям он сумел приобрести достаточно знаний о медицине, чтобы стать хирургом на флоте, и весьма преуспел в анатомии, служившей ему отрадой. Для подобной работы он был идеальным напарником — аккуратным, добросовестным, грамотным и бесконечно преданным выбранной стезе. В Йене шотландец занимался под руководством прославленного Окена, и знал удивительно много о костях черепа и черепах вообще, рассматривая их как высшее выражение процесса развития позвоночных. По части литературы, музыки и прочих изящных наук Маклин был совершенный профан, но вполне мог претендовать на роль идеала с научной точки зрения, кабы не набрался премудрых немецких метафизиков в таком избытке, что даже при всем уважении к доктору Мэтьюрину не мог сдержаться и обдавал коллегу потоками цитат вперемежку с клубами табачного дыма. В плане личностном уживаться с ним было куда сложнее. Маклин редко мылся, за столом вел себя отвратительно, и обладал жуткой подозрительностью. А обнаружив, что доктор Мэтьюрин ирландец, дал полную волю нелюбви своей к англичанам. «Этте пройдохи с югха ничего не умэют дэлать как надо», — заявлял он. Да и вообще ничего не умели, пока Хантерс не натаскал их в анатомии. Они бесстыдно пользуются благами Унии,[16] при этом еще и презирают тех, кто лучше их. «Жалкое сборрище» оборванцев — где бы они были без шотландских генералов? Стивен не питал большой любви к английскому правительству за его обращение с Ирландией, по сути даже деятельно интриговал против него. Зато ощущал сильную привязанность к некоторым отдельно взятым англичанам и англичанкам, да и в любом случае не терпел хулы на эту страну ни из чьих уст, кроме своих собственных.