Знаменитые судебные процессы - Фредерик Поттешер

— Господа, полагаю, я привел достаточное количество цитат, подтверждающих, что общественной морали нанесено оскорбление. Либо чувства стыда вообще не существует, либо границы, которые оно не позволяет перешагнуть, дерзко нарушены,,

И все-таки, приступая ко второму пункту обвинения — оскорбление религиозной морали, — господин Пинар более осторожен в своих выражениях. Процитировав некоторые стихотворения, которые кажутся ему подозрительными, он произносит слова, оставляющие место сомнению:

— Судите сами, сознавал ли Бодлер, чей беспокойный дух склонен скорее к странностям, чем к богохульству, — сознавал ли он, что посягает на религиозную мораль?

В заключение он требует запрещения и изъятия шести стихотворений из сборника и оканчивает свою речь следующим образом:

— Господа, призываю вас, вынесите решение, в котором бы осуждалось всякое влечение к тому, что безнравственно: эта нездоровая лихорадка, эта жажда все изобразить, все описать, все сказать, будто общественную мораль оскорбить невозможно, будто этой морали не существует вовсе…

Теперь настает очередь адвоката Бодлера господина Ше д'Эст-Анжэ… Имя его довольно известно в адвокатских кругах. Ше д'Эст-Анж — сын одного из защитников приговоренных к смерти в 1822 году четырех сержантов из Ла-Рошели, жертв другого авторитарного режима, режима Людовика XVIII.

Итак, господин Ше д'Эст-Анж начинает свою защитительную речь, тщательно продуманную и составленную по всем правилам адвокатского искусства… Слишком тщательно, быть может…

Прежде всего, он настаивает на том факте, что Бодлер описывает порок, чтобы ярче обличить его, и в доказательство цитирует четыре первые строки «Цветов зла» из вступления:

Безумье, скаредность, и алчность, и развратИ душу нам гнетут, и тело разъедают;Нас угрызения, как пытка, услаждают,Как насекомые, и жалят и язвят.[12]

Он призывает в свидетели самого Мольера. Разве знаменитый комедиограф не избирал тоже в качестве примеров странности и пороки современников, чтобы изобличать их?., И разве не это было причиной нападок па «Тартюфа» со стороны кабалы святош?

Вывод: намерения Бодлера чисты. Этим заканчивается первая часть академической речи господина Ше д'Эст-Анжа.

Вторая часть: собственно факты. Разве Бодлер изменил своим добрым намерениям? И разве совершил он грех сквернословия или нанес ущерб нравственности?

— Господин прокурор процитировал лишь небольшие фрагменты стихотворений, строки, выдернутые из контекста, — негодует адвокат. — Когда отрывки приводятся произвольно, смысл полностью извращается.

И он в свою очередь тоже читает Бодлера. Читает целиком одно из стихотворений, которое прокурор счел преступным и потребовал запретить, — стихотворение «Лесбос». И это, быть может, лучшее, что есть в его речи, самое в пей убедительное. Достаточно слышать эти стихи, которые хотели бы навсегда заключить в «преисподнюю» Национальной библиотеки во имя нравственности.

О мать латинских игр и греческих услад,О Лесбос, край любви, где нежные лобзанья.Как солнца, горячи, свежи, как виноград.Несут ночам восторг и дням очарованье.[13]

Затем следует третья часть защитительной речи. Господии Ше д'Эст-Анж, пользуясь методом противника, в свою очередь цитирует строки из стихотворений современных поэтов, вырванные из контекста, подчеркивая их безнравственность, которая, по правде сказать, не вполне очевидна, и вопрошает, почему не преследовались и эти поэты?

Прием не очень-то красивый, однако большая часть речи уделена именно этому… Вновь и вновь звучат цитаты из Мюссе, Беранже, Теофиля Готье.

— Обвиняя Бодлера, — кричит господин Ше д'Эст-Анж, — надо судить и Рабле за все, что он создал, Лафонтена за его басни, Руссо за его «Исповедь», да и у Вольтера и Бомарше тоже были непристойные вещи…

И он требует оправдания.

Когда адвокат замолкает, друзья слышат, как Бодлер тихо произносит:

— Не об этом надо было говорить. Нужно было просто заявить, что художник перед моралью не в отчете, у пего должен быть талант, а не добрые намерения.

Однако подобная речь вряд ли была бы понята в этом зале. А в речи господина Ше д'Эст-Анжа правила игры соблюдены.

Председатель суда Дюпати без всяких колебаний спокойно зачитывает вердикт:

«Суд,

 Принимая во внимание, что Бодлер, Пуле-Малассис и де Бруаз совершили преступление против общественной морали и нравственности, приговаривает Бодлера к уплате 300 франков штрафа, а Пуле-Малассиса и де Бруаза — к штрафу по 100 франков каждого;

предписывается изъятие из сборника отрывков под номерами 20, 30, 39, 80, 81, 87…»

Приговор поэту был вынесен морализирующим обществом; выиграла процесс самая консервативная критика. Бодлер не произнес ни слова. Возможно, он был готов к тому, что произошло. Вместе с несколькими друзьями он покидает зал суда.

У этой истории два эпилога. Первый имел место несколькими днями позже. Бодлер получил письмо, одно из многочисленных свидетельств дружбы собратьев-писателей, — письмо, лучше всего дающее представление о том, что думали тогда о решении шестой палаты исправительного суда департамента Сена.

Письмо было от знаменитого изгнанника с острова Гернси, от Виктора Гюго.

«Искусство, как лазурь, — бесконечная песнь. Вы это доказали. Ваши «Цветы зла» сияют и поражают своим ярким светом как звезды. Продолжайте! Я кричу изо всех сил: «Браво!» Ваш мощный дух восхищает меня… Вы только что получили одну из редких наград, которые дают наши власти. То, что у них называется правосудием, осудило вас во имя того, что они называют своей моралью. Вы получили еще один венок. Поэт, я жму вашу руку…»

А вот эпилог второй. Спустя без малого столетие, точнее, девяносто два года, дело Бодлера возобновляется и получает юридическое завершение, 31 мая 1949 года Кассационный суд но просьбе Сообщества литераторов, пересмотрев его, аннулировал решение шестой палаты исправительного суда департамента Сена.

«Ввиду того что стихотворения, явившиеся поводом для привлечения к суду, не содержат в себе ни единого непристойного, ни даже грубого слова и не превышают свобод, данных художнику…

Ввиду того что с тех пор так и не сформулировано, в чем, собственно, состоит оскорбление нравов…

суд—

Кассирует и аннулирует решение от 20 августа 1857 года и, отменяя приговор, восстанавливает добрую память Бодлера, Пуле-Малассиса и де Бруаза».

Бодлера не было на свете уже больше восьмидесяти лет.

Завершение дела, в сущности, было закономерным: в противоборстве творческого гения с моралью его времени побеждает всегда именно он. Только — но в этом «только» и заключается суть—это вопрос времени.

Будем же верить: покидая зал суда 20 августа 1857 года, оскорбленный тем, что искалечено его творение, и оказавшийся под угрозой остаться без средств, Бодлер ясно понимал и был убежден, что все произойдет именно так.

6. ПРОЦЕСС ГОСПОЖИ КАЙО

Двадцатого июля 1914 года в Париже начинается слушание дела Анриэтты Кайо, супруги Жозефа Кайо, политического деятеля, пять раз занимавшего пост министра финансов, бывшего главы кабинета и бесспорного лидера радикальной партии. В эти дни Жозеф Кайо, как говорится, у всех на виду, многие его побаиваются.

Госпожа Кайо обвиняется в убийстве директора газеты «Фигаро» Гастона Кальметта, развернувшего, как она утверждает, клеветническую кампанию против ее супруга. Летом 1914 года процесс этот представляется событием и большой важности, и в то же время совсем незначительным по сравнению с нависшей угрозой войны.

Как бы то ни было, в это утро вся политическая, литературная и светская элита Парижа толпится у дверей Дворца правосудия. Площадь Дофин запружена фиакрами и экипажами юристов, тут и там мелькают котелки и цилиндры, на ступенях дворца полицейские с трудом удерживают напор толпы.

Но внутри еще большая давка и уже другой, необычный для этих мест отряд служителей порядка. Они сортируют публику: бесцеремонно оттесняют известного политического деятеля, а иную светскую даму или депутата, напротив, почтительно сопровождают до мест, отведенных им в зале суда. Они широкоплечи, мускулисты, на них плохо сидят взятые напрокат визитки и сюртуки, говорят между собой на корсиканском диалекте, лица их доверия не внушают. Во Дворце правосудия при попустительстве властей распоряжается самая настоящая «преторианская гвардия».[14]

Неслыханно!

— Еще бы! — разлается из толпы чей-то голос — бывшему министру финансов все дозволено, можно завести и частную полицию… Ведь другие министры у пего в руках!