Три креста - Федерико Тоцци

— И много тебе, думаешь, еще осталось? — отозвались в темном углу его товарищи. — Уж мы тебя помянем, не сомневайся, если хозяин не пожалеет вина!

— Мне теперь наплевать. Это раньше я жил по-барски…

— Ну, полно строить из себя господина!

— Однако прежде никто из вас не смел обращаться со мной непочтительно!

Энрико отвернулся и выглянул на улицу через стеклянную дверь, приподняв занавеску. В этот момент один из дружков тихонько подкрался и вылил ему за шиворот стакан воды. Тот аж подпрыгнул от неожиданности:

— Что же вы делаете, вы так меня и впрямь в гроб вгоните! Я ведь еще не оправился от уремии!

— Да ну тебя! Опять завел старую песню!

— Я правду говорю, ничего не придумываю!

Видя, что обижаться и спорить бесполезно, Энрико снова плюхнулся на табуретку и, повернувшись к ним спиной, обратился к хозяину, который стоял у входа, прислонившись к двери.

— Вы только представьте себе: сегодня граф, у которого рога на голове, пожалуй, еще больше, чем кошелек, дал мне всего-навсего одну лиру. А ведь я тащился за ним через весь город, умоляя подать на пропитание! Был бы я сам синьором, показал бы таким, как он, у него рога такие длинные, что продавать можно!

— Вот и займись, подходящая для тебя работенка!

Хозяин давно уже обращался к Энрико на «ты», как и все остальные, тому ничего не оставалось, кроме как делать вид, что ему это по душе.

— Я бы подался носильщиком на вокзал или кузнецом в мастерскую, но куда там, с моим-то здоровьем! Да и благородная душа не позволяет…

— А ночуешь ты где?

— Сплю на скамейке в Лицце, под елками. Только вот нынче похолодало, и ревматизм с подагрой совсем меня одолели: кости скрипят и ноют, а от невралгии даже случаются обмороки. Иной раз от боли всю ночь глаз не могу сомкнуть. Тут и одеялом не укроешься: любое прикосновение доставляет мне страдание, стоит тронуть меня пальцем — и я вздрагиваю от боли! Так что я частенько слезаю со скамейки и брожу туда-сюда, глядишь, и не так холодно. Под утро усталость берет свое, и я, наконец, засыпаю, но тут приходят садовники, и снова мне нет покоя!

— Ты бы нашел себе укрытие получше, чтобы хоть в дождь было, где спрятаться!

— Одно время я спал в гротах вдоль Страда ди Пескайа. Однако туда по ночам наведывались влюбленные парочки, а иной раз захаживал справить нужду какой-нибудь бродяга, так что потом невозможно было дышать… В Лицце как-то почище и понадежнее. Вам, как погляжу, не терпится узнать всю мою подноготную!

— Да, спесь из тебя ничто не выбьет — как был заносчив, так и останешься до конца своих дней! Ладно, проваливай отсюда, может, удастся еще выклянчить денег. Поторопись, пока синьоры не разошлись по домам.

Энрико медленно поднялся и крикнул своим друзьям, сидящим в углу:

— Эй, вы ничего не хотите мне сказать?

Те не ответили. Он подошел поближе:

— Я спрашиваю, вы ничего не хотите мне сказать?

Тогда один из них протянул ему сигаретный окурок:

— На, держи! Помогает забить голод!

Энрико взял бычок и стал мусолить во рту. Костюм его давно превратился в лохмотья, от пуговиц остались одни нитки.

Не зная, куда деваться, Энрико направился к кладбищу. Сторож не хотел пускать его, приняв за вора. Тот сильно оскорбился и, по-волчьи оскалив зубы, по-прежнему поражавшие своей белизной, заявил:

— Ты, видно, не узнал меня? Месяц назад я приходил сюда хоронить брата, который покончил с собой. А сегодня я пришел проститься с другим своим братом.

— Как фамилия?

— Никколо Гамби.

— Его похоронили сегодня с утра.

— Где его могила?

— В самом конце, на старом кладбище, которое перекапывают по распоряжению властей. Могила свежая, так что ее легко узнать.

— Хорошо, я пойду.

— Погоди, — сказал сторож по-прежнему недоверчиво. — Я провожу тебя, мне как раз нужно подготовить место для новой могилы.

Накрапывал ледяной дождик, от которого бросало в дрожь. Все старое кладбище было перерыто, надгробные плиты стопками лежали вдоль забора, а кресты были свалены у подножья колонны. Кипарисы благоухали, будто дождь вымывал из них все соки, а птички порхали и садились на ограду.

Сторож приветствовал могильщика свистом и указал Энрико могилу:

— Ты точно уверен? — переспросил тот.

— Разумеется, первую неделю я их все наперечет помню. Ну, так что?

— Я побуду тут еще, чтобы запомнить хорошенько, — отвечал Энрико. Он потоптался вокруг могилы и даже потрогал ногой землю, затем отошел в сторону. Сторож все это время не спускал с него глаз.

Выйдя с кладбища, Энрико остановился возле калитки: он вспомнил, как, казалось бы, совсем недавно распрощался на этом самом месте с Никколо, и каждый пошел своей дорогой. И вот брата уже нет в живых! Руки его сжались в кулак.

Порта Латерина, ведущая к кладбищу, была уже остальных и, казалось, специально была создана, чтобы проносить умерших. Энрико хотел вернуться в город другим путем, однако увидев, что караульный строго смотрит на него из своей будки, все-таки вошел здесь.

Слева он увидел Дом для престарелых. Один старичок, одетый в черное, сидел на ограде спиной к дороге; рядом стояла сестра-монахиня. Ах, если бы за Энрико похлопотал какой-нибудь уважаемый синьор, он бы тоже тут поселился!

Старик живет себе в этом приюте, укрытый от дождя и ветра. А он не ел уже почти сутки и с трудом волочит ноги, так что мочи нет!

Модеста, потеряв мужа, тянула лямку, кое-как зарабатывая на хлеб шитьем, но ей было больно видеть, как Энрико погибает в одиночестве, она частенько подкарауливала его на улице, чтобы всучить пару лир. Тот брал нехотя и продолжал брести, не глядя на нее, она шла рядом, пытаясь его образумить:

— Ты все упрямишься, не хочешь обратиться к Богу. Мой бедный муж умер, даже не исповедовавшись, а Джулио повесился… Им обоим, должно быть, сейчас несладко. Хоть бы ты подумал об их грешных душах.

Энрико только морщился и еще больше скрючивался, чтобы спрятаться от ее слов. Но Модеста не отставала:

— Ты бы пошел к Собору, там тебе помогут. Подождал бы у входа, пока святой отец закончит мессу, все равно весь день бродишь без дела!

Ей думалось, что если Энрико станет просить подаяния у каноников, то рано или поздно и сам зайдет в церковь. Но тот о священниках даже слышать не хотел и отвечал хрипло:

— Хватит, оставь меня!

— Может, тебе постирать что? Ты приходи, я тебе хоть штаны подштопаю, а то совсем износились!

Постояв немного и не дождавшись ответа, Модеста возвращалась домой, расстроенная, но с чистой совестью.

Энрико не навещал их, потому что стеснялся показаться племянницам на глаза. Едва он замечал их на улице, тут же старался скрыться, заходил в какую-нибудь лавку и ждал, пока те пройдут мимо.

— Не хочу осквернить их ангельский взор своим присутствием, — откровенничал он порой с приятелями, сидя в кабаке.

Только на самых пустынных и грязных улицах Сиены он чувствовал себя, как дома: часто останавливался передохнуть на Виа дель Соле, в Саликотто[14], но здесь нужно было быть начеку, чтобы на тебя не капало с железных проволок стираное белье, или чтобы, чего доброго, не огрели случайно брошенным из окна старым башмаком и не окатили сверху помоями. Иногда он мог часами сидеть и смотреть, как развевается на ветру чье-то поношенное тряпье.

В начале февраля его поместили в Богадельню. Как это было ни оскорбительно, он уступил: все лучше, чем помирать с голоду на помойке, глядя, как тощая бездомная собака, дрожа от холода, копается в куче мусора и, найдя обглоданную кость, грызет ее с таким аппетитом, что у него у самого слюни наворачиваются.

В Богадельне Энрико вымыли, дали широкую красную пижаму и шапочку, вышитую синим, и отвели в огромную спальню, где стояло около сотни кроватей и ни одно место не пустовало: всюду были люди, одетые в красное, как и он. Энрико готов был сквозь землю провалиться от стыда и унижения.

За обедом он внимательно разглядывал тарелки соседей: ему все казалось, что другим досталось больше.

Поскольку Энрико был из тех, кто помоложе, ему вместе с другими сотоварищами поручали собирать в саду срезанные ветки олив и относить их на площадку, где росли в теплицах лимоны.

Он беспрестанно думал о племянницах и больше всего на свете жаждал их увидеть, но те не подозревали о его желании и, боясь смутить дядю, целыми днями стояли у ворот, вглядываясь издалека в окна Богадельни и не решаясь войти.

Как-то утром, собирая сухую листву, Энрико сказал своим помощникам:

— Чувствую, недолго мне осталось. Если, когда меня уже не будет, сюда придут мои племянницы — скажите им, что последние свои дни я провел в труде!

Те, подняв глаза от работы, посмотрели на него с недоумением.

— Ведь, как-никак, и у меня есть хоть капля совести. Эти бедные девочки, я знаю, единственные, кто в это верит.