Самозванка (дореволюционная орфография) - Алексей Пазухин

Вѣра слегка потянула изъ рукъ матери свою руку, опустила глаза, поблѣднѣла и едва слышно проговорила:

– Нѣтъ, мама…

– Лжешь!!…

Анна Игнатьевна до боли стиснула руку дочери.

– Лжешь!… Ты сказала ей… Сказала?… Да?… Говори же, говори, не мучь меня!… Да говори же, a не-то я тебѣ руки выверну, переломаю кости!… Н-ну!…

И Анна Игнатьевна, съ перекосившимся лицомъ, съ опустившимися зрачками глазъ, хриплымъ голосомъ повторила свое приказаніе, ломая руки дочери.

– Ой! – крикнула Вѣра. – Пусти, мама… Больно… Мама, не мучай меня, прогони меня, будь одна наслѣдницей бабушки, а мнѣ ничего не надо… Я не могу больше выносить этой пытки, у меня силъ не хватаетъ…

– Говори мнѣ сію минуту – знаетъ ли эта дѣвченка о нашей тайнѣ? – сдерживая бѣшенство сказала Анна Игнатьевна. – Говори!…

– Да… Да… она знаетъ… Мама, прости меня! – прошептала Вѣра. – He бойся, мама!… Настенька не скажетъ никому, никто не узнаетъ…

– Когда сказала? – глухо спросила Анна Игнатьевна.

– Недавно, мама… Прости меня…

– Говори – когда сказала и зачѣмъ?… Догадалась она? Выпытала?

Анна Игнатьевна задыхалась отъ волненія, хватала себя за грудь, искала глазами воды и, замѣтивъ на окнѣ графинъ, выпила нѣсколько глотковъ черезъ край. На нее страшно было глядѣть.

Успокоившись немного, она подошла къ трясущейся, какъ въ лихорадкѣ, дочери и заставила говорить ее.

Вѣра разсказала все, немного лишь измѣнивъ суть дѣла и не признавшись въ томъ, что она по собственной волѣ открыла все Настенькѣ.

– Настенька узнала сама, догадалась и заставила признаться, велѣла взять у бабушки денегъ…

Съ напряженнымъ вниманіемъ слушала Анна Игнатьевна этотъ разсказъ.

Долго-долго сидѣла она, не говоря ни слова.

Вѣра боялась поднять на нее глаза и, прижавшись въ уголъ, не смѣла нарушить зловѣщую тишину своимъ дыханіемъ.

А слезы такъ и душили ее.

Она не выдержала бы, наконецъ, зарыдала бы, какъ вдругъ ее поразилъ странный звукъ.

Она вздрогнула и взглянула на мать.

Анна Игнатьевна, схватившись руками за свои роскошные, но уже тронутые кое-гдѣ сѣдиною, волосы, не плакала, не рыдала, а какъ-то вскрикивала, содрагаясь всѣмъ тѣломъ, точно отъ невыносимой пытки, точно ее жгли на медленномъ огнѣ или потихоньку жилы изъ нея тянули.

– Мама!… – несмѣло окликнула Вѣра.

Анна Игнатьевна очнулась отъ этого оклика и быстро повернулась къ дочери.

– Успокойся, милая мамочка, не мучь себя!…

– Еще ты смѣешь говорить! – перебила Анна Игатьевна дочь. – Знаешь ли ты, что ты надѣлала?… Вѣдь, теперь все… все погибло! Насъ выгонятъ отсюда, мы будемъ болѣе нищими, чѣмъ были, если только насъ не посадятъ въ острогъ!… Ты отняла, ты украла у себя и у меня счастіе!… Пойми… счастіе!… О, какъ поплатишься за это… Я тебѣ не прощу этого, нѣтъ!… Вѣдь теперь эта проклятая дѣвченка, Настька эта, она будетъ заставлять тебя красть у бабушки каждый день, пока тебя не поймаютъ, воровку… Что ты сдѣлала?… Какъ ты смѣла сдѣлать это?…

Анна Игнатьевна опять зарыдала и вышла изъ комнаты. Вѣра тоже заплакала и долго не могла заснуть…

Она пролежала бы весь слѣдующій день, но мать часу въ десятомъ зашла къ ней и приказала вставать и одѣваться.

– Я должна идти куда-нибудь съ вами? – спросила Вѣра.

– Да.

– Я не пойду… Я боюсь васъ…

Анна Игнатьевна ничего не отвѣчала на это, вышла изъ комнаты, но скоро вернулась и холодно-сухо, но покойно сказала дочери:

– Ты не пойдешь со мною! я отдумала. О вчерашнемъ ты должна забыть… Настѣ не говори, что я все знаю. Я еще поправлю испорченное тобою и добьюсь того, что мы обѣ будемъ счастливы… Одѣнься и сойди внизъ…

Анна Игнатьевна теряла голову…

Все продано теперь, все рушилось и не богатство ждало ее въ этомъ домѣ, a – позоръ, горе, быть можетъ судъ…

Глухая ненависть закипала у ней въ груди на „модную дѣвицу“ Настеньку, но не менѣе того зла она была и на дочь.

Что было дѣлать?…

Порою Анна Игнатьевна, не владѣя больше собою, хотѣла идти въ комнату дочери и избить ее до полусмерти, мѣста живого не оставить, изтерзать, изорвать, а потомъ открыться во всемъ матери и сложить руки, ожидая удара судьбы…

Но сперва хорошо бы потѣшиться надъ Настенькою…

Отъ этой мысли у Анны Игнатьевны красные круги вставали передъ глазами, зубы стискивались…

Ужъ и потѣшилась бы она!… Вѣдь всего лишила ее эта дѣвченка, всего… Теперь ходитъ довольная такая, веселая; ожидаетъ великихъ и богатыхъ милостей…

– He дождется, не дождется! – думала Анна Игнатьевна, закипая ненавистью. – Думаешь, проклятая, что счастье себѣ нашла, а найдешь гибель!… За одно ужъ пропадать-то…

Эта жажда мести не давала покоя Аннѣ Игнатьевнѣ; и вотъ одинъ разъ вечеромъ, когда Фіона Степановна была у Ярцевой, и Настенька, по ея словамъ, домовничала, Анна Игнатьевна собралась привести свой планъ въ исполненіе.

Она быстро допила чашку чаю, отказалась отъ слѣдующей и встала.

– Куда ты? – спросила Ольга Осиповна.

– Пройдусь немного, голова что-то болитъ…

Она быстро одѣлась и вышла на улицу.

Черезъ полчаса извозчикъ подвозилъ ее къ уединенному домику Заварихи.

Анна Игнатьевна вошла въ калитку, заперла ее за собою, быстро вбѣжала по ступенькамъ крылечка и постучалась. Сама Настенька отперла ей дверь.

– Батюшки, Анна Игнатьевна! – съ удивленіемъ воскликнула она. – Вотъ неожиданность-то…

Настенька нѣсколько тревожнымъ взгядомъ осматривала нежданную гостью, словно чуя что-то, и не приглашала ее въ комнаты, не помогала ей снять кофточку.

– Что-жъ это вы такъ нелюбезно встрѣчаете меня? – спросила Анна Игнатьевна. – Даже и въ комнаты не приглашаете…

– Милости просимъ… Такъ неожиданно вы…

– Дѣло имѣю… У васъ никого нѣтъ?

– Никого…

– Ну, вотъ и поговоримъ…

Анна Игнатьевна вошла въ комнатку Настеньки, гдѣ дѣвушка работала передъ этимъ, и сѣла у окна; окно, выходящее въ садикъ, было открыто.

– Можно закрыть? – спросила Анна Игнатьевна. – Я простуды боюсь.

– Пожалуйста… Чѣмъ угощать васъ?… Намъ старушка одна прислуживаетъ, но ее теперь нѣтъ…

– Нѣтъ?…

– Да, нѣтъ, а я сама ставить самоваръ не могу, – руки испортишь…

Настенька показала свои бѣленькія выхоленныя руки.

– Варенья не хотите ли? – спросила она.

– Нѣтъ…

Анна Игнатьевна оглянулась кругомъ.

„Вотъ схвачу сейчасъ за глотку и повалю на кровать! – думала она. – Ротъ платкомъ въ одинъ мигъ закрою, руки этимъ вотъ полотенцемъ скручу… И не пикнетъ, – гдѣ ей!… Возьму вотъ аршинъ желѣзный и начну имъ молотить!… Косы повырываю, „маску“ всю ея смазливую исцарапую… Натѣшусь вдоволь, отведу душеньку, а дома Вѣрку изобью… Изломали мою жизнь, встали на дорогѣ, вырвали счастье, такъ вотъ же вамъ!“…