В огонь и в воду - Амеде Ашар

— Ну уж точно не помогу, чтоб отучить тебя смеяться над несчастьем ближнего… Что там за затея?

— Я поклялся съехать верхом с большой каменной осыпи на улице Шайло, сверху вниз.

Маркиз подскочил на стуле.

— Да ведь это сумасшествие! — вскричал он.

— Знаю, и потому-то именно я и взялся за это.

— Ручаюсь, что тут замешена женщина!

— Разумеется.

— Ну, так я поберегу на будущее убедительные речи, которыми я хотел было тебя огорчить. А для кого эта безумная затея?

— Для Брискетты.

— Хорошенькая девочка с Вербовой улицы? Ну, приятель, у тебя вкус недурен! Я не могу смотреть на неё без того, чтобы не позавидовать счастью негодяя, которого она полюбит… У неё такие глаза, что она кого хочешь сведет в ад и станет ещё уверять, что это рай… Было время, что я, как только придут черные мысли, шел прямо в лавку к её отцу. Бывало, посмотришь, как она ходит туда — сюда, да послушаешь, как поет, что твой жаворонок… Ну, и горе пройдет прежде, чем она кончит свою песенку.

— Значит, ты считаешь, что я прав?

— Еще бы! Я и сам съехал бы вниз со всех больших и малых осыпей, и опять наверх бы влез, чтоб только принцесса Мамьяни…

Маркиз остановился, вздохнул и, положив руку на плечо товарища, продолжал:

— А чем я могу помочь тебе в этом деле?

— Мне казалось, что нужно к этому дню, к Пасхе, доброго коня, чтобы и красив был, и достоин той, которая задала мне такую задачу… Я надеялся на тебя.

— И правильно! Выбирай у меня на конюшне любого испанского жеребца… Есть там темно-гнедой: ноги — как у дикой козы, а крестец — будто стальной. Он запляшет на камнях Пустерли, как на ровном лугу, на травке. Его зовут Овсяной Соломинкой.

Маркиз взял бутылку мальвазии и, налив себе стакан, сказал:

— Когда у подумаю, что у каждого из нас есть своя принцесса, мне так приятно становится. За здоровье Брискетты!

Он осушил стакан и налил опять:

— За твое здоровье, любезный граф; нельзя знать, что случится… Если ты погибнешь, я ничего не пожалею, чтобы утешить твою богиню.

— Спасибо, — сказал Югэ, — какой же ты добрый!

Темно-гнедого жеребца в тот же вечер привели в Тестеру. Его маленькие копыта оставляли еле заметный след на песке. У него была гибкость кошки и легкость птицы. Агриппа вертелся вокруг него в восторге от безупречных статей животного; но когда ему сказали, для чего предназначен этот чудный конь, он изменился в лице:

— Боже милостивый! Зачем я сказал вам, что вы влюблены! Да что она, совсем полоумная, что ли, эта Брискетта?

— Нет, мой друг, но она прехорошенькая.

Коклико и Кадур тоже узнали, в чем дело. Коклико нашел, что это безумие, а Кадур — что это очень простая вещь.

— А если он убьется? — спросил Коклико.

— Двум смертям не бывать, — возразил араб.

Однако же решено было ничего не говорить графине Монтестрюк.

Расставшись с Югэ у самых городских ворот, Брискетта была в восторге. Ее влюбленный был настоящий рыцарь и притом молоденький, как паж. Уж не в первый раз говорили Брискетте о любви. много дворян ходили в лавку к её отцу, который был первым оружейником в городе, и она часто слышала сладкие речи; но никто ещё до сих пор не казался ей столь привлекательным, как Югэ. Все, что он говорил ей, дышало какой-то новой прелестью.

— А впрочем, — говорила она себе в раздумье, — все это всегда почти одно и то же.

Такая опытность могла бы показаться странной в такой молоденькой девочке, но молва гласила, что Брискетта не без удовольствия слушала уже речи одного господина, у которого был замок с высокими башнями в окрестностях Миранды, и, кроме того, не раз видели, как вокруг лавки оружейника, в такие часы, когда она была заперта, бродил португальский господин, будто бы поджидал, не покажется ли свет в окне за маленьким балконом. От этого то самого, прибавляла молва, Брискетта и не выходила замуж, несмотря на хорошенькое личико и деньги отца.

Мысль, что такой красавец, да ещё и граф, сделает такую безумную выходку, да ещё и ради неё одной, приводила её в восторг. Она думала, как станут сердиться солидные дамы и ревновать подруги. Из уст её так и летели веселые песни. Когда она шла по улице — легкая, проворная, нарядная, то её походка, живой взгляд, светлая улыбка так и говорили, казалось:

— Никого во всем Оше так не обожают, как меня!

Однако она вздрагивала каждый раз, когда вспоминала, какой опасности подвергается граф Монтестрюк из-за любви к ней. Что, если он на самом деле разобьется при этой безумной попытке?

Накануне назначенного дня она пошла к осыпи на улице Шайло и остановилась на вершине самой большой. Взглянув на эту кручу, падавшую к берегу Жера, будто каменная лестница, она вздрогнула. Ведь только от того, что она ни разу не видела эту кручу, она и могла потребовать, чтобы Югэ спустился по ней верхом. Где же тут лошади поставить ногу на этом обрыве, усеянном гладкими, будто отполированными голышами? Тут всякий сломает себе шею. Рассказ об испанце, очевидно, басня. Она прошла вдоль домов, высокие стены которых только подчеркивали крутизну склонов на этой улице, являвшейся достопримечательностью Оша, показываемой всем проезжим.

Как он заберется сюда на лошади, он живой не выйдет… И я сама…

Брискетта побледнела и вернулась домой с твердым решением снять с графа его обещание.

Между тем затея эта наделала шуму; рассказывал о ней маркиз, похвалялась и Брискетта своим приятельницам, и слух быстро разошелся по городу и предместьям, возбудив всеобщее любопытство. Все хотели быть на этом представлении, и, когда наступила Пасха, с утра все, кто только мог двигаться, в городе и окрестностях, пошли к тому месту, куда Монтестрюк поклялся явиться в назначенный час и, как думали многие, все же не явится.

День был праздничный. Солнце блистало в безоблачном небе. Скоро на площади перед собором собралась несметная толпа. Временами поднимался сильный шум; охотники держали пари. Каждый раз, когда показывался вдали верховой, эта масса народа волновалась, как море от ветра.

Дамы поместились на своих балконах, что видеть, как приедет Югэ.

— Если он приедет, то он просто сумасшедший! — говорили люди рассудительные.

— Нет, он влюблен, наверняка приедет! — говорили другие.

— Дайте дорогу! — крикнул один насмешник, расталкивая толпу. — Сумасшествие — вещь священная!

При первом ударе колокола в полдень все головы повернулись к въезду на площадь. При двенадцатом — показался граф де Монтестрюк на своем испанском жеребце, а за ним Коклико и Кадур.

Маркиз де Сент-Эллис, уже с четверть часа постукивавший ногой от нетерпения, подъехал к Югэ и обнял его, потом он сошел с коня, чтобы осмотреть своими глазами, все ли ладно: узда, удила цепочка у мундштука, подпруга. Брискетта, едва удерживаясь от слез, пробилась через толпу и, положив ручку на шею Овсяной Соломинки, который бил копытом от нетерпения, сказала графу:

— Я была не права, бросьте эту затею, пожалуйста.

Югэ покачал головой. Брискетта поднялась на цыпочки и, схватив Югэ за руку, шепнула:

— Останьтесь, кто знает! Может быть мое окно откроется и само собой!

— Нет, Брискетта! Что бы вы сами подумали о человеке, который принял бы благодарность, не сдержав слова?

— А если сама освобождаю вас от вашего обещания? Если я вам скажу, что умираю от страха? Что у меня сердце разрывается на части?

— Я в восторге, милая Брискетта. Все это мне доказывает, что я завоевал сердце прежде, чем выиграл пари. К несчастью, я не в силах отказаться от раз данного мною слова. Я дал его самому себе и не хочу, чтобы весь этот собравшийся здесь народ имел право сказать когда-нибудь, что граф де Монтестрюк — трепло.

Брискетта отняла руку и, чувствуя, что слезы душат ею, спрятала лицо в мантилью.

Югэ поправился в седле и поехал к большой осыпи в сопровождении целой толпы. Дамы махали ему платками со своих балконов.

Сент-Эллис в раздумье ехал рядом с Югэ.

Доехав до того места, откуда надо было начать спуск, Югэ остановился на минуту и взглянул вниз на дно этого обрыва, будто вырубленного великаном между двумя рядами домов. Конь вытянул шею, поднял уши и фыркнул, взглянув тоже в эту пропасть.

Фиговые деревья, освещенные солнцем, простирали там и сям свои ветки с блестящими листьями через стены дворов и бросали движущиеся тени на стены соседних домов. У раскрытых окон теснились смотрящие вниз люди.

Маркиз взглянул на осыпь через голову своего коня, который встал над самым обрывом, как вкопанный.

— Гм, — промычал он, — эта прогулка могла считаться одним из двенадцати подвигов Геркулеса!

И, дотронувшись до руки Югэ, спросил его:

— Ты твердо решился? Подумай, ведь тут ситуация не в твоих руках — все зависит от коня… Или от первого камня, который попадется ему под ногу!